Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
— Нет. Я до войны в архитектурном учился, — серьезно и тихо, будто не чувствуя издевки, отвечает Лукьянов.
— А-а… А я думал, парикмахером, — притворяясь, говорит Желтых и вдруг прикрикивает: — А ну три крепче! Не разорвется! Не бойсь!
Лукьянов внутренне вздрагивает, движения его тонких рук убыстряются, а снаряд выскальзывает из пальцев и падает головкой в песок. Лукьянов отшатывается к стенке.
— Архитектор! — бросает Желтых. Потянувшись, вытаскивает из-под шинелей полевую сумку и говорит:
— Иди сюда. Другую работу
Лукьянов кладет снаряд, вытирает о брюки ладони и с заметным облегчением на лице подвигается к командиру. Желтых достает из сумки помятые листки.
— Вот карточку ПТО изобрази. Начальство требует: почему неаккуратно? Если бы не было кому, а то полный расчет грамотеев: архитектор, футболист да вон учитель, — кивает он головой на меня.
Лукьянов поудобнее устраивается, прислонившись спиной к стенке, раскладывает на коленях бумаги и начинает перечерчивать карточку ПТО. Движения его тонких пальцев обретают уверенность, даже вдохновенность. Лицо светлеет, только в глазах да в уголках тонких губ тихая скорбь.
— Во, тут, вижу, ты мастер! И танк, гляди, как живой! Вылитый «Тигр»… Хорошо, — довольно говорит Желтых, дымя самокруткой и неотрывно следя за кончиком его карандаша. На бумаге возникают линии, цифры, ориентиры.
Нагнувшись от снарядов, я заглядываю в карточку.
Наконец все. Лукьянов осматривает чертеж, вздыхает и говорит, будто с сожалением:
— Вот заделаю подпись и все.
Красиво и бойко он выводит внизу: «Командир орудия ст. с-нт» — и покрупнее в сторонке: «(Желтых)».
— Тут вам расписаться, — он передает карточку командиру. Желтых осматривает чертежи, сопя начинает выводить каракули своей подписи. Карандаш при этом ломается, оставляя на бумаге только «Жел…».
— Фу, черт!.. — ругается командир.
Темнеет.
Небо еще светлое, но по земле, в окопе уже расстилается полумрак.
У Лукьянова опять угасает, становится апатичным лицо. Равнодушным глазом он обводит окоп, бруствер, заглядывает в небо. Потом на верхнем ящике в нише замечает остатки чьей-то оставленной с утра хлебной пайки и глотает слюну. Поглядывает на командира, переводит взгляд на хлопцев и опять — в нишу. Присмиревшим голосом спрашивает:
— Ребята, хлеба никто не хочет?
Хлопцы сдержанно глянули в нишу, но никто ему не ответил.
— Так я… съем, — тихо говорит он.
С места он тянется рукой к нише. Худыми подрагивающими пальцами берет усохший кусок и начинает медленно мучительно есть. Тугие желваки под бедной кожей щек искажают его истощенное лицо. Взгляд отчужденно потуплен. Я срываю нависшие с бруствера несколько колосьев и растираю их в ладони. Потом жую зерна.
В окопе встает Желтых. Он уже обут в ботинки с низко навернутыми обмотками, подпоясывается широким немецким офицерским ремнем и сипловато командует:
— А ну приготовиться за ужином!
Хлопцы заметно оживляются. Попов, звякая гильзами, водворяет ящики в нишу. Кривенок, отодвинувшись
— Пойдет сегодня Лукьянов и…
Желтых обводит взглядом подчиненных.
— И я, командир! — тут же вскакивает в конце окопа Задорожный.
— Откуда такая прыть? — спрашивает Желтых, оглядывая ладную фигуру Лешки. Лешка горделиво выпячивает грудь с сияющим гвардейским значком, сдвигает под ремнем складки коротенькой гимнастерки. Ворот его расстегнут на три верхние пуговицы и белеет свежим подворотничком. Голенища сапог подвернуты. Лешка хитро улыбается и подмаргивает одним глазом.
— Дело есть, командир.
— А-а, — догадывается Желтых. — Люся! Ну что ж! Только чтоб живо! И не очень там… С Люськой! Знаю тебя…
У Кривенка почему-то надвое разламывается самокрутка. Встревоженно глянув на командира, он в сердцах швыряет остатки под ноги. Я, однако, не замечаю этого — ошеломленный, я гляжу на Лешку.
Задорожный, будто ничего не замечая, надевает на плечо автомат. Лукьянов собирает котелки, за спиной у него карабин. Лешка подходит к концу окопа, очень осторожно выглядывает, сутулится, поднимается на ступеньку и оглядывается.
— Ауфидэрзэй! Пропаду на кухне — считать членом асоавиахима.
Он исчезает за бруствером. Следом из окопа вылезает Лукьянов.
Ночь. Тускло светит низкая еще луна.
Я лежу на бруствере и озабоченно грызу соломину. Вокруг в полумраке поле, сбоку и сзади снопы, составленные в бабки. Вдали в небе взлетают и одна за одной гаснут пунктиры трассирующей очереди.
Возле орудия шевелятся две фигуры — командира и наводчика. Они поправляют маскировку, тихо переговариваются.
Вдоль бруствера ко мне подходит Кривенок. Молча он садится рядом.
— Вот же сволота: каждый день бегает, — помолчав, вдруг говорит Кривенок.
Вынув изо рта соломинку, я настораживаюсь.
— Кто?
— Лешка, кто же, — раздраженно бросает Кривенок.
Я не знаю, что ответить. Приподняв голову, снизу вверх гляжу на Кривенка.
— Слушай, Кривенок! Ты откуда родом?
— А ниоткуда.
— Как это?
— А так. В детдомах вырос. А где родился, не знаю.
— Это плохо — без дома.
— А на черта мне дом! — мрачно говорит Кривенок. — Кто теперь дома живет? Все расползлись по свету.
Стараясь что-то понять, я снова вглядываюсь в него.
— Что это ты такой нервный?
— Ты бы не был нервным! Расписали б тебе морду так — небось занервничал бы.
— Ну это ты напрасно! Кого стесняться? Девок же у нас нет. Кривенок молчит, потом нехотя отвечает:
— Плевать мне на девок. Не в девках дело. — Однако он заметно нервничает, швыряет в темноту ком земли, вытягивается на бруствере и снова садится. — Да и тут не без девок. Люська эта ходит… Как к малому ко мне стала. Или к больному. Раньше такой не была…