По обрывистому пути
Шрифт:
Трепещущим от волнения голосом она предложила прокламацию собранию, и собрание приняло ее лозунги единогласно.
Но для протеста от имени всех московских студентов нужна была общая сходка.
— Снова в Манеж загонят! — сказал кто-то.
— А ты не давайся! — откликнулся бодрый голос.
— Сопротивляться оружием?
— Черт возьми, чем попало!
— В прошлом году народ опоздал собраться. Если бы раньше сошлась толпа, то никто не попал бы в Манеж, — переговаривались студенты.
— Эврика! Братцы! Нашел! Послать делегатов к рабочим. Просить поддержки.
— Товарищи,
Наступило молчание. Связей с рабочими у студентов не было. Может быть, они были у тех, у арестованных.
Тогда поднялась Аночка. Она вспомнила своих пресненцев.
— Я знакома с рабочими, — робко сказала она.
— Коллега, вы — золото! Мы вас уполномочиваем идти от имени Комитета, просить поддержки. Если рабочие выйдут к университету, то мы победим. При них жандармы нас не посмеют «не пущать и тащить».
— Редакционную коллегию просят остаться после собрания. Остальным расходиться с осторожностью, — объявил председатель.
В квартире Бурминых бушевал семимесячный деспот Иван Бурмин, как представлял его знакомым отец, Георгий Дмитриевич.
Клавуся, из боязни испортить вкус молока, совсем перестала пить валерьянку. К тому же Аночка не беспокоила своих квартирных хозяев набегами многочисленных «маратов и робеспьеров», и если она приходила домой в сравнительно ранний час, её по-прежнему звали к чаю с вареньем. На этот раз после чая Аночка завела на кухне разговор с не раз выручавшей ее Ивановной о валенках и платке.
— Али сызнова заварушка пошла во студентах? — спросила Ивановна.
— Пока еще нет.
— Ох, девка! Ты, значит, в зачинщицах ходишь?! Ой, не девичья доля Сибирь-то! Возьми платок. Для хорошего дела не жалко. Сейчас и пойдёшь?
— Куда же я на ночь-то глядя! Нет, утречком выйду пораньше.
— Как люди к заутрене, а ты-то как раз бунтовать?! Эх ты грешница-а! А то и ведь как сказать? Может, тут и греха-то нет никакого, а правда божья… Кто вас знает! — махнула она рукой. — Бери!
Аночка вышла из дому на рассвете, и дворник, в тот час убиравший на улице снег, пристально вгляделся в неё, не понимая, откуда вышла такая жилица. Но, слава богу, конечно, он так и не понял и погрузился опять в свое дело, что было слышно по яростному скрипению железной лопаты в промороженном воздухе тихого переулка…
Она пошла пешком к Пресне. Навстречу ей из кривых переулков выезжали, поеживаясь от холода, заспанные, ещё не размявшиеся извозчики. Проходили мастеровые, рабочие из ночной смены. Плелись богомольные бабушки и старички, успевшие отработать свой век.
Городовые бродили безучастными, ленивыми тенями в ещё не совсем проснувшемся городе. В синеватом утреннем сумраке белели украшенные инеем ветви деревьев Зоологического сада, изредка раздавались звоночки конок, и дымящийся паром выныривал теплый, дышащий потом, крутой лошадиный круп.
По церквам там и здесь раздавался утренний
Аночка надумала, что придет именно в этот час. Прочие жильцы, кроме Лизаветы и Маньки, ее не узнают, разве узнает Антон, если жив… И она обо всём расспросит. Назовётся племянницей Лизаветы. Скажет, что приехала из Рязани. Потом, уже вечером, там будет видно, зайдёт ещё раз.
Она шла не спеша, немного запуталась в переулках, вернулась, потом увидала лавочку и торговку с корзинкой на перекрестке, начала все сначала от лавочки и попала в те самые ворота, на крылечко, в котором по-прошлогоднему не хватало доски.
В это время как раз и брызнуло золотыми лугами солнце…
Не стучась, по-хозяйски, как тут было принято, Аночка дёрнула дверь и вошла.
— Здравствуйте! — ни к кому не обращаясь, сказала Аночка. — Тётя Лиза с Манюшкой тут, что ли, живут?
— Здравствуйте, кто ты там будешь. Иди-ка поближе! — позвал с печки знакомый голос Антона. — Анютка! Анютка! Сто лет, сто зим не казалась! — воскликнул радостно он. — Здорова ли, дочка?
— Спасибо, дедушка. Вы как живете?
— Живу! — усмехнулся старик. — Ай опять от кого убегла? Схорониться, что ль, надо?
— Да нет, так я, к вам в гости.
— Ишь ты! В гости! Чудно! Чего-то ты, девка, мне брешешь! Аи мне все едино. Вот малый сейчас прибежит, так ты его спосылай для меня, старика, пусть лекарства купит.
— В аптеку? — спросила Аночка.
Антон махнул рукой:
— Аптека — гибель человеков! В аптеку не надо. Ты в лавку его спосылай за шкаликом — то-то лекарство!
«Малый» оказался парнишкой лет девяти, сынишкой соседки, лежавшей в больнице. От скуки он приходил коротать своё время с Антоном.
— Манька с Лизкой-то разошлась. Что тут бы-ыло — до драки! И смех и грех! Старуха-то померла, что квартиру держала, Лизавета квартиру взяла на себя. Ты гляди-ка, гляди, благолепье какое повсюду!
Аночка и сама, вначале не поняв ещё, чувствовала какую-то перемену в комнате. Теперь она осмотрелась: на стене висел царский семейный портрет, на другой стене — портрет Александра Второго, перед иконой в углу мерцала большая лампада.
Уже выпив шкалик и закусив варёной печенкой, Антон разошёлся:
— Союз завели, для рабочих людей. В город ездят профессоря слушать — профессорь их учит, Лупягин…
— Лупягин? — переспросила Аночка.
— Али знаешь такого? — подозрительно насторожился безрукий.
— Нет, не знаю. Фамилия только смешная, — покривила душою Аночка, сама не зная для чего.
— Лупягин, ага… Его бы лупить самого да лупягу найти на него потяжельше какую! Говорят — економ… Он та кого наекономит хозяевам, наших-то так оплетет!.. А они, дурачье, и поверили, что он за рабочих… Да ежели градоначальник тебя посылает, то как же тебе стоять за рабочих?! Из полиции? Значит, уж ты за хозяев… И Манька сказала им так-то. Как взъелись! Говорят, мол, полиция за рабочих, а студенты да агитаторы — все шарлатанство, мол, шумят для своей корысти! А мы, мол, и с царем и с полицией мирно поладим. Мол, полиция — первый защитник для нас…