По обрывистому пути
Шрифт:
— А ты ему расскажи, расскажи! Если он честный профессор, пусть бросит эти жандармские лекции, а если не бросит, то лучше тебе из этой семейки уехать, — сказала Аночка.
— От тёти?! Но это её оскорбит! — возразила Юлия Николаевна.
— Как хочешь, Юля. Если ты не поймешь сама, то я напишу Ивану Петровичу, — пригрозила Аночка. — Ты понимаешь, что, может быть, даже на этих днях выйдет листовка против зубатовцев и в ней будет сказано, что профессор Лупягин служит жандармам.
— Но это же клевета! — воскликнула возмущённая Клавуся. — Ты, Аночка,
— Юрий Дмитриевич?! — резко прервала Аночка. — Если бы он взялся, то ваша фамилия была бы в листовке рядом с Лупягиным, и я бы уехала на другую квартиру, а с вами перестали бы здороваться честные люди…
— Ты меня так напугала, Аночка! Как хорошо, что ты обо всём услыхала! Я побегу скажу тёте, — заторопилась Юлия Николаевна. — Ты там попроси, пожалуйста, от кого зависит, чтобы они подождали с листовкой, — умоляюще обратилась она к Аночке, уверенная, что Аночка знает всех тех, кто пишет и множит листовки…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Наблюдая студенческое волнение и памятуя февральские и мартовские дни прошлого года, полиция неистовствовала во всех университетских городах. В Киеве, Харькове, Екатеринославе, Петербурге, в Казани, в Ярославле — везде шли демонстрации, избиения, аресты. В Москве каждую ночь шли сотни обысков по квартирам, производились десятки арестов.
Аночка то и дело приходила домой в поздний час, и когда заспанная Ивановна отпирала ей дверь, она неизменно видела высунувшееся из двери столовой испуганное лицо Клавуси, окружённое папильотками.
— Много учитесь, барышня, — несколько раз говорил Аночке дворник, выходя отпирать ворота, но успокаивался на полученном за труды гривеннике.
Подготовка к большой сходке требовала немало сил. Нужно было позаботиться о прокламациях, о предварительной записи дельных и смелых ораторов. Уже бесспорным казалось мнение о том, что в этот день должны выйти на улицу фабрики и заводы и с их поддержкой студенчество обретет настоящую силу.
— Мы должны от нашего имени выдвинуть требование в поддержку рабочего класса: восьмичасовой рабочий день и свободу рабочих союзов и стачек, — сказала Аночка. — Это докажет рабочим, что мы идем на борьбу за общие интересы.
Вокруг предложения Аночки поднялся спор, кто-то назвал это предложение лицемерием и заманиванием рабочих в свой лагерь. Аночка вспыхнула.
— Если мы напишем это требование на нашем студенческом знамени и с этим требованием выйдем на улицу, — в наших условиях это уже борьба действием. Мы никого не «заманиваем», а становимся сами в ряды единой борьбы, в которой первое место принадлежит рабочим», — с жаром сказала Аночка. — Стыдно должно быть тем господам, которые думают, что не обязаны стоять до конца за дело рабочих. Не забывайте, что мы учимся на их, на рабочие деньги!
Противник её что-то жалобно забормотал,
Когда неделю спустя в узком кругу возник разговор, что одна из женщин должна выступить от социал-демократов, как-то само собою возникло имя Анечки. Ей сказали об этом. Она замахала руками.
— Что вы! Какая же я социал-демократка! Я даже Маркса ещё не читала! — призналась она в смущении.
— Если бы социал-демократками становились только после изучения Маркса, то долго пришлось бы ждать партии приобщения к ней рабочего класса! — ответил «вечный студент», рыжебородый Иваныч, неуловимый на обысках и облавах полиции.
Рассказывали, что как-то однажды он оказался вместе со студентами оттерт полицейскими в переулок. Всеми были предъявлены надлежащие документы, но среди захваченных студентов не нашлось не только ни одного Ивана Ивановича, но и человека с рыжей бородой.
Кто-то пустил слушок, что эта известная всем борода или мгновенно становится черной, или просто легко убирается за подкладку шинели…
Со дня разговора с Иваном Ивановичем Аночка, правда, ещё не совсем уверенно, стала считать себя социал-демократкой.
Ей так хотелось бы поделиться всем этим с Володей, но возможности не было. Письма Володи она получала на адрес Юлиной тетки. С того же адреса отправила ему еще в декабре посылку с книгами и фуфайкой, в которую, помня его пристрастие, вложила фунтовую банку ванильной халвы. И вот уже долго-долго не было от него, никакого ответа…
Письмо от студентов к рабочим было составлено. При голосовании редакции этого письма в Исполнительном комитете землячеств голоса разделились так, что все попытки усилить акцент на учебных вопросах были подавлены большинством. На заседании уже почти открыто назывались одни — рабочедельцами, другие — искровцами. Искровцы победили.
Один экземпляр этого обращения Аночка захватила с собой, идя на квартиру Маньки для встречи с «тем человеком». Было решено, что в течение оставшихся трёх-четырёх дней до сходки это письмо отпечатают тем или иным способом для раздачи на фабриках и заводах.
Вечером Аночка снова пришла в подвал, постучалась в окошко и сказала, что от модистки пришли за цветами.
Мелкорослый и неприметный человек, типично мастерового вида, с серенькой, словно пыльной, бородкой и пристальными темными глазами, пожал ей руку.
— Савелий Иваныч, — назвал он себя.
— Нюра, — сказала Аночка, заметив, что на руке у «него не хватало мизинца.
— Значит, опять государя-освободителя помянет народ? — спросил он.
— Вот молодежь собралась… — неопределённо ответила Аночка.
— А мы, по-вашему, как — старики? — спросил Савелий Иваныч и усмехнулся.
Только тут Аночка увидела, что ему далеко ещё до тридцати.
— Я имею в виду, — мы, студенты. Только, если мы будем одни, нас легко задавят.
— Н-да, — сказал он, — против вас нынче травля большая идет и хитрая травля. В прошлом году они испугались, что мы вместе с вами. Обращение принесли? — деловито спросил он.