По обрывистому пути
Шрифт:
Они свернули за церковью на Спиридоновку.
Редкие фонари едва освещали переулок, в котором жила Аночка.
Впереди, под фонарем, показалась темная группа людей, донеслись приглушенные голоса мужчин.
— Полиция, — прошептала спутница Аночки. — Потише пойдем. Где твои дом-то?
Аночка хотела ей показать на ворота и тихо, растерянно ойкнула. Полиция входила во двор её дома…
— К тебе, что ли? — услышала Аночка шепот над самым ухом.
Аночка молча кивнула.
— Ну, идём, идём дальше, смелей, как ни в чём не бывало. У нас заночуешь.
Поправив Ивановнин тёплый платок, прикрыв его краем лицо, Аночка с бешено колотившимся сердцем прошла мимо знакомого дворника.
— Шляетесь ночью тут!.. — проворчал он им вслед.
Возле сквера на Кудринской площади сумрачно топтали снег, бродили двое городовых, не удаляясь от газовых фонарей, сходились и вновь расходились в разные стороны. Дальше по Пресне по двое-по трое брели к заставе мастеровые, изредка — вместе с женщинами. Слышались приглушенные голоса усталых людей.
«Должно быть, оттуда расходятся», — подумала Аночка.
Она устала от непривычных больших и тяжелых валенок. Дорога казалась ей бесконечной.
— Теперь тебе лучше и завтра уж не ходить домой, — вполголоса сказала ей спутница после томительного и долгого молчания. — Ждать небось «гости»-то станут… Ну, ты поживи у нас денек-другой, не беда…
Молчаливый городовой ходил перед воротами Зоологического сада.
— Каб не солдаты поспели, разбил бы народ ворота на Манеже, — сказала младшая спутница Аночки.
— Злости скопилось в народе на них на всех, как будто пред грозой. Тучи посдвинулись, а ни ветра, ни грома. Зато уж прорвется — держись! — ответила вторая.
— Робости много ещё, — продолжала молодая. — Ведь хотя бы студенты: их гонят — они идут. В Манеж — так в Манеж, под замок — так под замок… А вдруг бы да не пошли, завязали бы драку с полицией, — вся Москва прибежала бы выручать…
— Да где им! Студенты — те же барчата, а то поповичи, ну, докторовичи разные, адвокатычи… Нашего брата пустили бы во студенты!
Аночка шла, прислушиваясь к их речам через какие-то свои беспорядочные мысли.
«Хорошо, что Ивановна догадалась сама отнести в дровяник те бумаги, а то бы как раз угодили под обыск… Клавуся с Георгием Дмитриевичем сходят теперь с ума от волнения. Небось валерьянкой несет по квартире, как у кошки на именинах! — припомнилось замечание няньки. — Барчуки? Ну какие же мы барчуки? Много ли среди нас таких, как Геннадий?.. Но, в общем, конечно, “поповичи” да “докторовичи”…»
В узеньком, неосвещенном переулке скользкий тротуар вставал к середине ледяным гребешком. Идти по нему было почти невозможно, Аночкины спутницы сошли на дорогу и шли вместе с нею посредине улицы, как в деревне.
— Напугалась, устала и смолкла, как птичка опосле зари. Что невеселая, барышня, ась? — спросила старшая провожатая Аночки. — Приехали! Вылезай из кареты! — весело сказала она, поворачивая в мрачные отпёртые ворота; за которыми в дымчатом свете скрытой луны виднелись темные пятна мелких, совсем деревенских домиков, сидевших по колено в снегу.
Аночка
«Им ведь до рассвета на работу», — сообразила она, поняв, что тут живут сплошь фабричные.
— Сюда, сюда! — взяла за локоть старшая женщина. — Да ногу, гляди, не сломай, тут крылечко худая…
«Крылечко худая», — сопоставила Аночка неправильное сочетание слов, инстинктивно задерживаясь, словно перед ловушкой, и не спеша занести на ступеньку ногу.
— Да ну, ну, не страшися! Не к волку в пасть! — засмеялась вторая спутница, помоложе. — Идите за мной. — Она поднялась на низенькое крыльцо, всего в три ступеньки, вошла в сенцы и отворила дверь, из которой пахнуло в лицо застоявшимся, густым человеческим теплом…
В небольшой комнатушке, едва освещенной мерцанием синего крохотного огонька лампады перед иконой, слышалось тяжкое сопенье, сонные вздохи и храп не менее десятка людей. Аночка в синеватом мерцающем сумраке разглядела две кровати, в двух местах кучи вповалку спящих на полу людей, занятую человеком длинную скамью возле стола и деревенскую, подвешенную к потолку детскую зыбку, которая с мерным поскрипыванием качалась, толкаемая скрытой в сумраке беспокойной, бессонной матерью…
«Вот как просто: все спят, а ты без звонка, без всякого стука входишь в квартиру, и никому-то нет дела, — отметила Аночка. — Видно, некому тут бояться воров!»
От тяжёлого, спертого воздуха ее слегка затошнило. Младшая спутница Аночки в это время загремела задвижкой, распахнула скрипучую дверцу, которая взвизгнула, как от испуга щенок. Но никто не проснулся от этого резкого звука…
Они вошли в каморку, еще вчетверо меньшую, и вздули свечу, при свете которой с шорохом побежали в разные стороны тысячи тараканов.
— Вот мы и дома, — негромко сказала младшая, скидывая платок с головы. — Ну, не бойсь, раздевайся.
Только тут, развязывая заиндевевший возле лица непривычный платок Ивановны, Аночка разглядела своих добровольных спутниц и гостеприимных хозяек. Старшей из них было лет под сорок; крепкая и ладная, с широким лицом, с глубоко сидящими, карими, чуть сощуренными глазами, скуластая, полногрудая, она была такова, что вполне могла одна справиться с двоими городовыми, без помощи кладовщика Федота. Вторая, лет двадцати пяти-двадцати семи, худая, с яркими пятнами румянца на щеках, голубоглазая насмешница, могла бы быть настоящей красавицей, если бы не была так худа.
Обе они уже разделись, пока Аночка беспомощно путалась с завязкой платка на спине.
— Да ты и вправду как барышня, раздеться сама не можешь! — усмехнулась ей младшая. — Повернись, развяжу.
Аночка скинула шубку, и только тут, когда она осталась в одном платье; они поверили ей и словно бы удивились.
— Да вправду ведь барышня! Ишь ты! — сказала старшая.
Она достала три чашки, вышла в соседнюю комнату, загремела печной заслонкой и принесла жестяной горячий прокопченный чайник.