По обрывистому пути
Шрифт:
— Согреться, — пояснила она.
— Садитесь! — сказала младшая, подвигая Аночке стул.
— Да, Манька, ты стульце-то вытри! Платьице могут замазать, — прикрикнула старшая.
— А чего на нём? Что мы, свиньи, что ли! — отозвалась та, посмотрев на Аночку, как ей показалось, уже с какой-то враждой и отчужденностью. И все же, взяв с окошка тряпицу, ока для виду протёрла стул. — Садитесь, оно не запачкано, — с вежливым холодком предложила Манька.
Аночнв села и огляделась.
Каморка была в половину её, Аночкиной, комнаты, с дощатой переборкой, на два вершка не дотянутой доверху, оклеенной газетами и листами каких-то журналов.
Над лоскутным одеялом тоже висели две карточки, изображавшие двух гладко выстриженных ребятишек, лет десяти и двенадцати.
— Сыновья? — обратилась Аночка к тете Лизе, как младшая хозяйка звала свою подругу.
— В Рязани в ремесленном учатся, — словоохотливо ответила та. — Отец-то в китайцах пропал, а мальчики оба в ремесленном, на столяров. Манька вон говорит, их на фабрику взять, все, мол, будете вместе, а вы на неё поглядите — ведь свечкой тает! Такое уж ткацкое дело. Меня-то она не пробьет, чахотка-то, а молодые ведь жалость глядеть, как горят. Что же я за животная буду — возьму их сюды! Съезжу на праздники повидаться — и рада: здоровы, сыты, обуты. Грамоте обучаются, ремеслу — ну и слава богу. Во студенты-то нашего брата не пустят ни так, ни эдак, а по столярному нету такого вреда, как в прядильном, во ткацком. У них и отец был столяр. Я смотрю — были бы здоровы, а что при себе — и собака рада, когда при себе щенки, да и то бездомной собаке не в радость, а в горе. Как нечем кормить — заскулишь!.. А в праздник я жамок им, пряников, леденцов привезу, зацалую — и рада до новой свиданки. Ванятка, намедни на рождество уткнулся в плечо мне да шепчет: «Ты, ма-мынька, годика три потерпи, я мастером стану — и тебя и Серёньку тогда прокормлю…» — Она с умилением поглядела на карточку старшего и смахнула слезу. — И прокормит! — уверенно заключила она.
— Любите их? — спросила растроганная Аночка.
— Да как сказать, — любишь? Дюбила бы, так не уехала бы в Москву разгонять тоску, а то поскакала, срамница, — с укором себе ответила тетя Лиза. — А зачем поскакала? Аль тут заработаешь больше? Поп звал в кухарки… Нет, не пошла. Тут, мол, фабричная воля. А какая тут воля, — вот, слышишь, храпят, как вольные птахи. Ведь как каторжаны живут, ну чисто как каторжаны — одних кандалов не хватает!.. Живут да лампадку палят перед богом, за каторжное житье за свое бьют поклоны, на рождество-то попу целу полтину насобирали со всех за обход с иконой — ведь не богу, попу! Да пусть его лихоманка возьмет, я три года в кухарках жила у попа. Я породу их знаю! Домой придёт — и считат, исчитат с попадьюхой бедняцкую кровь по грошу, чтоб он сдох! А муж у меня захворал, я за месяц вперед умоляла — мне шиш попадья сует в нос…
— Вы, стало быть, в бога не верите? — осторожно спросила Аночка.
— Дура ты, барышня, дура. Да кто же его, бога-то, видел? Верь не верь, а по-божьи живи — тут и сказ!
Молодая фыркнула.
— Ты чего, шалава, смеёшься? — спросила старшая.
— Да ты больно по-божьи живёшь!
— А чем не по-божьи? Что с Федотом гуляю? А что за беда?! За то и бог не спросит. Красть не краду, от детей его не отбиваю, а я ещё не старуха, мне тоже
— Ну ладно, ладно. Давай я чайку-то налью, посогрейся — отмякнешь! — усмехаясь, ответила Маня. — Подвиньте свою-то, барышня.
— Опять! — раздраженно воскликнула Аночка.
Обе женщины взглянули на неё с удивлением. Аночка смутилась.
— Извините, пожалуйста. Это где я живу, я всё время с кухаркой ссорюсь за то, что она меня зовет барышней.
— Обижаетесь, стало быть? Как же вас звать — мы ведь имя не знаем…
— Анной.
— Аннушка, стало быть. Правильно обижаешься, Аннушка, — согласилась тетя Лиза.
— Старушечье имя! — недовольно сказала младшая. — Молодых больше Нюра зовут или Нюша, тоже Анечка.
— Мама меня звала Аночкой.
— И Аночкой хорошо, — согласилась Маня. — Пейте, Аночка, чай, а вот наше печенье, а вот наш сахар, — сказала она, поставив на накрытый клеенкой стол нарезанный хлеб и солонку с солью.
— Не сладко, зато горячо! — одобрила тетя Лиза. — Ты что же, не у родителев, значит, живёшь, у чужих? — спросила она Аночку.
— В нахлебницах. Комнату там снимаю, — ответила Аночка, с удовольствием прихлебывая горячий чай из заваренной мяты.
— И учишься, значит?
— Учусь.
— А отучишься — замуж пойдешь и всю науку забудешь. Богатым зачем наука!
— Мама была жива — не забывала науки, в учительницах служила. И мне тоже служить всю жизнь. А богатство откуда же? Нет никакого богатства.
— А мать-то давно померла?
— Лет шесть.
— Сиротинка, значит, — сказала тетя Лиза. — Братья-сестрицы есть?
— Старшая сестра за доктором замужем.
— А сама? Учительша тоже?
— Никто. Так, мужняя жена.
— Разлюбезное женское дело! — высказала заветную думу тетя Лиза. — А кто же ваш отец-то?
— Статистик, — отвечала Аночка.
— Учёный, что ли, какой? — не поняла тетя Лиза.
— В земстве служит.
— А из-за чего, вы скажите, в студентах пошла заварушка? — спросила Маня. — Им чего не хватает?
— За то, что в Киеве и в Петербурге студентов в солдаты забрили, — ввернула Аночка, как ей казалось, особое «простонародное» словечко.
— За что ж их забрили?
— Опять же — за сходки и забастовки.
— Значит, и этих голубчиков, что в Манеже, тоже в солдаты отправят? — спросила Маня.
— Этих отправят — другие станут бороться, — уверенно и задорно ответила Аночка. — Всю Россию в солдаты не сдашь и в тюрьму не отправишь!
— Ишь ты какая!.. А тот говорит — «малявка»! Да ты молодец, — похвалила Маня. — Недаром мы за тебя заступились. А то ведь студенты бывают разные тоже…
— Разные, — согласилась Аночка, вспомнив Геннадия. — Есть из помещичьих деток студенты, из фабрикантов…
— Ну, те небось не бастуют! — сказала старшая.
Мятный чай был давно уже выпит, но они не ложились. Работницы словно забыли о том, что им скоро уж вставать на работу.
— А кабы фабричных за забастовку загнали хоть в тот же Манеж, студенты пошли бы за них с полицией драться? — спросила Маня.
— Много пошло бы, — с уверенностью ответила Аночка, вспоминая разговоры с товарищами и прокламации, которые составлялись в её комнате. — Враг-то общий. Студенты одни не справятся, если народ не поддержит. И фабричным одним не справиться тоже, — сказала она, повторяя мысль Феди о том, что не может быть для студента свободы, пока вся страна сидит в сплошной огромной тюрьме.