По осколкам
Шрифт:
Рука ее, тонкая, изящная, в золотом кольце тесьмы — цвет Основателей, — рука, чистая до того, что кажется, будто ее пальцами можно касаться лишь звезд, не трогать ничего бренного… Эта рука вдруг застывает. Ненадолго, всего на пол-вдоха. Вино из кувшина выплескивается крупной волной — и мой бокал переполнен! Оно переваливается через край, затем падает, цепляясь за гладкие стенки… если бы было можно, вскарабкалось бы обратно в бокал или в кувшин. Прыжками взобралось, двумя, больше не надо, достало бы до края с внешней стороны…
Я едва удивляюсь тому, что не удивляюсь.
Но вдруг замечаю, что щеки моей Старшей откровенно полыхают
— Крин что-то успела тебе сказать?
— Нет.
— А почему тогда…
— Она не говорила. Она лишь спросила меня, зачем мы все это делаем?
— Инэн! Ты что-то замалчиваешь. Кстати, может, потому и кричишь… Тебе незачем от меня что-то скрывать. Лучше ответь — что она успела сказать, раз ты теперь задаешь мне такие вопросы?
Молчу.
Хочется верить, что во мне этим молчанием отзывается частичка вредности Крин — я не могла не перенять от нее чего-нибудь. Но на самом деле просто не вижу смысла говорить с тем, кто не хочет говорить вообще. Эта слабость — нежелание откровенного разговора — подсвечивается у Алы на губах и ниже, по шее.
Принимаю мокрый снаружи бокал (хоть бы вытерла! руки будут липкие) — и молчу. Слежу, как взятой со стола салфеткой она, задумавшись, неторопливо вытирает свои пальцы, — и молчу. Мне-то за салфеткой вставать, а я не хочу. Лишь смотрю на Алу пристально. Она должна сообразить, зачем я на нее так смотрю.
Может, все-таки что-то проникло в меня с воздухом Первого. Не помню я за собой такой наглости, чтобы ждать, когда мне Старшая салфетку подаст.
Пью — и молчу. Смотрю, как розовое постепенно исчезает с лица и шеи моей Старшей, оставляет только в одежде два совмещенных цвета и еще один — в волосах.
В своем выглаженном балахоне, ленивом и томном, как ее голос, как ее комната, среди мягких кресел и диванов, Ала выглядит цельно со всей этой обстановкой. Странно, но я не помню ее вне ее покоев. Вернее, помню, что она проверяла нас на внешних уроках, что провожала меня, выходящую на путь, но… но как она все это делала?
Под небом она словно исчезает, ей там словно не место.
Зато здесь, в полутьме, с неназойливыми круглыми светильниками под потолком, среди ласковой силы, наполняющей каждый предмет на полках, развешанных по всем стенам, здесь, возле роскошного мягкого дивана, на котором я сижу уже четверть поворота, — среди всего этого чарующего блаженства Ала выглядит существом, одновременно принадлежащим и нашему разбитому миру, и тому, прежнему, — в лучших состояниях обоих. Если на нее смотреть и ее слушать, то думаешь, что никогда она не испытывала ничего мучительного и тяжелого, никакая боль еще не коснулась ее. И потому невольно веришь, что еще ничего не случилось во всем мире и никакие разрушения к нам не пришли.
Можно сказать, что все Старшие производят такое впечатление, хотя других я видела издалека или же говорила с ними мимолетно. Они своим образом и примером, своей красотой, манерами, умением поддержать и направить, показывают нам, как было прекрасно и мудро то, что требуется вернуть. Как сейчас оно ничтожно мало, как вынужденно ютится на одном осколке, когда призвано занимать весь мир!
Они помогают нам в наших проблемах, обучают новеньких. Они такие, что, завидев их, хочется отряхнуться от рабочей пыли и осторожно приблизиться… хочется быть, как они, хочется прикоснуться и черпнуть…
Ала не зря считается одной из лучших — рядом с ней собственная боль действительно уменьшается,
А может, это вино.
Дождавшись, пока я допью, она ставит свой нетронутый бокал на круглый столик возле мягкого диванного подлокотника.
— Я прошу тебя не думать, будто я видела в Крин внутреннюю опасность и сознательно тебя не предупреждала, — говорит она проникновенно и печально. — Ее потеря разрывает мне сердце не меньше, чем тебе. Мы скорбим вместе, и не стоит нам ранить друг друга обвинениями.
— Значит, вы все-таки могли бы меня в чем-то обвинить?
— Уж всяко не в том, что ты мне наговорила про осколок, выбранный ради светлого дня… Никто не мог предвидеть, что Крин погибнет. Такая молодая, умелая… Среди моих учеников не попадалось никого, кто был бы схож с нею. Но ее смерть случайна — поверь и ты в это, как верю я. Ничьей вины нет, как нет ничьей задумки. То, что случилось не по замыслу, нельзя постичь, можно лишь принять как есть… Крин проявила слабость, наговорила тебе чепухи, поддавшись этой слабости… Увы, Инэн, но слабость обречена, и гибель Крин не говорит ни о чем ином. Теперь из-за ее слабости ты одинока. Но сила — это всё. И мы — это сила. И наше дело — сила.
— Да не-ет… Я тоже слаба, потому что не смогла ей помочь.
— Сила не в том, чтобы помогать. Сила в том, чтобы сохранить. Ты сохранила свою жизнь, не дала чудовищу съесть еще и тебя, а это было бы непоправимым для нас.
— Непоправимым… — я дергаю щекой и ставлю пустой бокал на другой, парный, столик. — Так ли? Подумаешь, одна пара. Разве убудет от наших, которых… Сколько нас? Я и числа-то не знаю… И разве что-то изменилось бы, если бы меня съели вместе с Крин?
— Инэн!
— Ничего не меняется, если погиб один из нас. Ничего не меняется, если выйдет с пути другой. Тогда что изменится, если убрать нас всех? Что, если мы перестанем шастать туда-сюда наперегонки с крысами и тараканами? Если осядем на одном осколке? А хоть вот на этом же, — я тыкаю пальцем в диван под собой.
Ала смотрит на меня, застывшая. Ее поразили мои слова, но, похоже, сейчас мы обе не можем до конца понять, какие именно.
— Нет, ты рассуждаешь неверно. Не могу ничего тебе запретить, но я несу ответственность и за твои мысли. Поэтому вынуждена напомнить тебе, что мы не можем ничего перестать и где-то осесть, пусть даже кому-то такое кажется полезней нашей работы. Неужели мы, и ты в том числе, бросим людей на других осколках предоставленными своей судьбе и случаю? Неужели отдадим их на растерзание чудовищ?
— Разберутся сами. Я же знаю — разбирались и с тараканами, и с крысами. Не всегда удачно и с жертвами, но…
— Вот ты и сама не веришь в то, что сегодня заявляешь! Потому что именно — с жертвами. А мы не можем их допустить.
— Ала, только не повторяйте мне весь курс. Я знаю, что мы должны сохранить любую жизнь и защитить разумную. Но ведь мы не везде поспеваем, а систему вызовов так и не сделали.
— Да-а… — она с досадой поджимает губы.
Когда-то она горячо поддерживала идею о такой системе, рисуя удачное будущее. Противники самой ее возможности ссылались на настоящее. А настоящее таково, что мы до сих пор не разобрались с тем, что у нас есть. Например, почему и как закрываются безжизненные осколки? Название «Аварийная система» есть, а как она работает, не знаем. И тут еще заговорили о создании новой системы. Кто-то поверил, кто-то уперся…