По острию греха
Шрифт:
Внутри всё медленно замерзает. Беззвучно катятся слёзы по нам несбывшимся. Всё так… остро. Все его оговорки, жуткие увлечения, резкие скачки настроения без видимых причин — ничего не было просто так. Прикрыв глаза, выстраиваю логическую цепочку, пытаюсь найти в ней хоть какой-то изъян. Напрасно. Косвенно он признавал свою вину не единожды. Дамир признал, а моё сердце продолжает противиться. И разум мириться с таким зверством не готов. Я полюбила монстра. Только жизнь не сказка, чтобы верить, будто он способен когда-нибудь очеловечиться.
Непонятный звук заставляет
Неверными пальцами, стараясь не шуметь, открываю окно. Ветер подло стучит по стене деревянными створками. Какое-то нехорошее предчувствие тянет тут же спрятаться как в детстве вглубь шкафа. Жаль в этой комнате из габаритной мебели один только комод да сундук. Остаётся бежать.
А ведь никто не знает, где я. Такси за неимением телефона я поймала в паре кварталов от дома. Если Дамир захочет…
Звук повторяется, обрывая разом и мысли и сердце — уверенный скрип половиц за дверью. И это явно не Збышек. Следом медленно приоткрывается дверь. Мужской силуэт просматривается даже в густой темноте открывшегося проёма, мгновенно подавляя исходящей волной решимости.
— Я погорячилась… Давай успокоимся… хорошо?
Молчит.
Он ведь столько раз повторял — не отдаст, не отпустит. Посадит на цепь. Я никогда всерьёз не прислушивалась, видимо зря. Дамир выскочил не в себе и всё-таки решил вернуться… По мою душу.
Последней мыслью, прежде чем меня догоняет удар по затылку, проскакивает, что это и есть плата за все совершённые мною грехи. Ноги подкашиваются, и я с тихим стоном валюсь на колени. Кожу на бедре стёсывает об острый угол сундука. Откатывается в сторону сбитая ваза с хризантемами. Дальше только непроницаемая холодная тьма.
Супружеская измена…
Этот древнейший грех берёт начало не на смятых страстью покрывалах и не делает первых шагов дорогами чужих губ на твоей коже. Он зарождается в одиноком сердце — с присущего каждой женщине желания быть любимой. Я так боялась признаться в нём даже себе, что очнулась уже с клинком возмездия у горла.
Пожалуйста, помогите кто-нибудь!
Голова раскалывается, в ушах стоит безмятежное мужское насвистывание. Перед глазами всё сливается, и нет ни одного вменяемого предположения, способного прояснить обстоятельства, при которых я умудрилась очутиться лежащей на ледяном полу.
Свист. Холод. Животный страх, пока не осознанный, но пробирающий щемящим чувством неверия. Я до последнего отвергала правду. Очень зря.
Бедро горит ощущением содранной кожи, пачкая липкой сукровицей деревянные половицы. Откуда-то из-за стены слышится стук выдвигаемого ящичка… лязг стали, сужающий ужасом сосуды. Кто-то с любовной методичностью перебирает столовые приборы.
Пошевелиться удаётся с трудом. Пальцы путаются в шёлке халата. Взгляд лихорадочно мечется по комнате, выхватывая в полумраке знакомые очертания мебели. Массивная тумбочка… нет, сундук — большой сундук, с железными ручками, прикрытый кружевной
Попытка сесть пронизывает плечо болью, зато в голове мало-помалу проясняется, уступая место осознанию. Мозг со скрипом начинает обрабатывать такие вещи, как шелест раздуваемых ветром штор, скольжение теней, отбрасываемых ветками на высеребренные луной стены, и скрип половиц под приближающимися шагами. Страх незримой проволокой затягивается вокруг шеи.
Полоска света, тянущаяся от двери, гаснет.
«Бежать!» — с этой мыслью я засыпала и просыпалась столько времени кряду, но не срослось. Я вернулась. Сама вернулась! Слишком сладкими оказались объятья порока. Слишком… В нашей греховной истории всё было слишком.
Подтянувшись, хватаюсь пальцами за край подоконника, чтобы с горем пополам подняться на ноги. Насвистывание разбавляется стоном дверных петель, и сердце, дёрнувшись как от удара током, срывается в пятки.
Рык голодного зверя, шипение гадюки, волчий вой — ничто так не леденит кровь, как безмятежный мотив детской колыбельной, если тот срывается из уст психопата. Сегодня что-то в знакомом свисте звучит иначе, но эта мысль не получает в моей голове продолжения, так как чугунная ручка с тихим стуком ударяется о стену.
Тело мгновенно реагирует немеющим покалыванием под кожей.
Сноп яркого света обрамляет силуэт в дверном проёме, играя бликами на острие ножа. Холодный пот стекает по спине и это, кажется, сейчас единственный процесс в моём парализованном ужасом теле. Потому что именно эту маску я узнаю из тысячи — жемчужина его особой коллекции.
Мой искуситель учил смотреть в лицо своим страхам и я смотрю. Впиваюсь стеклянным взглядом в багровую прорезь для глаза, единственную на гипсовом лице.
«Кроваво-красный не зря считается цветом страсти, — шептал он, плавно прорисовывая алые лепестки на внутренней стороне моего бедра. — Он соответствует самой коварной дороге жизни — дороге любви и гнева. Люби сегодня, Юния. Просто люби»
Голова в жуткой маске медленно поворачивается, наливая мои конечности свинцовым ужасом.
Пожалуйста, помогите! Я пошла по кривой дороге…
Левое, залепленное намертво, веко отмечено двумя поперечными полосами — багряные следы его пальцев, оставленные на кипенно-белом гипсе… а краска ли вообще под слоем лака? Что-то поздновато я задалась этим вопросом.
Иначе и не могло быть. Я верила ему. До последнего верила.
Свист обрывается. Тишина — звенящая, пронзительная — леденит жилы даже хлеще колыбельной. Тишина опасна. Она больше выдаёт, чем скрывает, долбит по барабанным перепонкам суматошным дыханием. Сейчас оглушает даже собственный пульс.
Мужчина в маске с подчёркнутой неспешностью проводит пальцами по полотну ножа. Едва ли это послужит достойным утешением, но моя казнь обещает стать эффектной. Почти такой же завораживающей, какой была супружеская измена.