По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]
Шрифт:
— Скажите, — перебил я Брагина. — Дворник рассказывала вам что-нибудь о том, как Наташа приехала домой?
— Нет, о жене напомнил ей я. Сказал, что у нее больное сердце и дым ей может навредить.
— А на лестнице вы кого-нибудь встречали?
— Не помню, мне было не до этого.
— Как кричала Наташа?
— Вроде бы «ой-ой» или «ай-ай», точно не помню.
— Откуда на ее сорочке кровь?
— Кровь? — переспросил Брагин. — Не знаю. Сорочка у нее была чистая.
— Нет, — возразил я, — на груди она испачкана кровью. Это подтверждается биологической экспертизой.
— Не знаю, не знаю, —
— Куда вы дели эту ложку?
— Бросил ее на сервант, но она, кажется, упала…
Да, Брагин был изворотлив, как змея! Он ловко обходил все острые моменты и при всем этом, когда ему было нужно, демонстрировал прекрасную память!..
— Почему вы не сообщили о смерти Наташи ее родителям?
— Боялся. К тому же знал, что они обвинят в ней меня…
— Вот как?
— Да, они меня ненавидели.
— За что?
— Не знаю…
— Скажите, кто перед похоронами просил наложить на лицо Наташи косметику?
— Я. И вообще похороны организовывал я. Родители только ругались с врачами, доказывали, что диагноз поставлен неверно, что Наташа была здоровой.
— Вы платили за грим?
— Да, заплатил двадцать пять рублей санитарке, чтобы сделала получше.
— Какие повреждения вы видели у Наташи?
— Только ранку на губе…
— А отпечатки пальцев на шее, синяки на кончиках пальцев?
— Не видел. На шее были трупные пятна. Я просил их тоже загримировать.
— Где вы жили после смерти Наташи?
— Мне было тяжело оставаться в квартире. К тому же я избегал встреч с родителями. Поэтому поселился в мастерской. Оттуда ездил в морг и на кладбище. С похорон я, правда, вернулся вместе со всеми в квартиру, на поминки, но после первой рюмки ушел и больше там не был.
Молодец Брагин! Хорошо подготовился к допросу, все продумал, все предусмотрел. Говоришь правдиво, когда нельзя лгать, а когда не хочешь рассказывать правду — ссылаешься на незнание, на забывчивость. Очень удобно!
— В вашей квартире обнаружено написанное Наташей завещание. Что заставило ее думать о сморти? — спросил я.
— Наташа боялась ложиться в роддом, — ответил Брагин. — Ей казалось, что она умрет. Она несколько раз начинала писать завещание, я эти бумажки отбирал и выбрасывал в мусорное ведро.
— У вас среди медиков есть знакомые?
— Бывшая жена. Она врач-педиатр, убежденная домоседка. В гости не ходит, к себе не приглашает.
— А с Локшиным вы знакомы?
— Я же сказал: с ним ругались Ладьины. Мне разговаривать с ним не приходилось.
Вот так! Спрашивать больше не о чем, придраться не к чему… Я обязал Брагина явиться утром в бюро биологических экспертиз для сдачи крови и отпустил его домой. Бочаров, так и не дождавшись поручений, тоже ушел.
Вскоре эксперт сообщил мне, что обнаруженная на Наташиной сорочке кровь принадлежит не Брагину, а какому-то третьему лицу… Кто же он, этот третий? Как его кровь попала на сорочку? Почему до сих пор о нем никто не сказал? Одни загадки… Впрочем, Брагин в сложившейся ситуации ведет себя вполне логично. Он понимает, что заявлять алиби бесполезно: соседка и дворничиха видели его. Поэтому он отрицает сам факт убийства, умалчивая заодно о третьем, находившемся в квартире, человеке. Он назовет этого человека тогда, когда
Прокурор выслушал меня.
— Очень интересно получается, — признал он. — Трудно не верить этим несчастным Ладьиным. Их показания правдоподобны. А если они только подобны правде, но не правдивы? Есть какая-нибудь возможность проверить их?
Я понял его намек. Вернувшись к себе в кабинет, я позвонил в домохозяйство по месту жительства Брагиных, вызвал на допрос дворника, и в оставшееся до ее появления время съездил за заключением биологической экспертизы. На обратном пути, поднимаясь по лестнице в прокуратуру, я ощутил запах духов, а когда вошел в коридор, понял, что исходил он от молодой женщины, одиноко сидевшей возле моего кабинета.
— Вы ко мне? — спросил я, открывая дверь. — Из жилконторы?
— Да, дворник Кононова.
Мы присели возле стола.
— У вас хорошая память? — обратился я к Кононовой.
— Не жалуюсь, — ответила она.
— В январе в вашем доме умерла молодая, красивая женщина. Вы ее помните?
— Конечно.
— В таком случае постарайтесь воскресить в памяти события, предшествовавшие этому. Чтобы помочь вам — напомню: в тот день вы во дворе жгли мусор…
— Я ничего не забыла. Такой случай! Эта женщина, зовут ее, если не ошибаюсь, Наташей, вернулась тогда с работы раньше обычного, на черной «Волге». Я действительно жгла мусор — его накопилось слишком много. Через час Наташа вышла из дома, сходила в детсад за сынишкой. Немного спустя с улицы во двор вошел ее муж. Он увидел костер, потребовал погасить его. Я сказала, что мусор сгорит и костер сам погаснет. Ему это не понравилось. Он стал злиться. Говорил, что у него жена сердечница. Я погасила костер. Вот и всё.
— А о «Волге» у вас был разговор?
— Нет…
— Вы ее номер не запомнили?
— Ни к чему было. Наташа часто приезжала на машинах, бывало, даже на грузовых, она ведь в торговле работала…
— Вы ее соседку Лузгину знаете?
— Знаю.
— Какие у вас отношения?
— Да никаких! Один раз была у нее дома как понятая. Милиция обыск делала. С тех пор она со мной не. здоровается…
После ухода Кононовой я вызвал врачей, лечивших Наташу в академии и роддоме. Хотелось знать, действительно ли они встречались с Ладьиными и что рассказывали им о здоровье дочери. Оба доктора сразу вспомнили неразлучную, трогательную чету, не дававшую им покоя своими расспросами. Да, эти старики были в курсе того, что у их дочери плохое сердце, что у нее ревматизм; они знали и о диагнозе, поставленном в родильном доме, о лечебных мероприятиях, проведенных в обоих медицинских учреждениях.
Вечером я позвонил в городской морг и спросил, приступил ли к работе Локшин. Мне ответили, что завтра он будет на службе. Утром, прямо из дома, я поехал в морг, надеясь застать Локшина врасплох. Помню, погода стояла жаркая. Обливаясь потом, я вошел в канцелярию морга и застал там только тетю Дусю.
— Что, тепло на улице-то? — спросила она, указав пальцем на мою мокрую рубаху.
— Настоящее пекло, — ответил я.
— Да-а… Прежде в такую жару на лошадей шляпы одевали, — сказала тетя Дуся.