По поводу одной современной повести
Шрифт:
Не знаю съ достаточной ли ясностью объяснилъ я причины, ставящiя нашего героя въ такое непрiятное и тяжолое положенiе. Правда, он выработаны самою жизнью и нашимъ воспитанiемъ. Объясненiе это еще весьма недавно вполн удовлетворяло насъ. Мы страдали вмст съ героемъ и всю вину слагали съ него на жизнь и среду, его окружающiя. Пришло иное время, прежнее объясненiе не успокоиваетъ насъ. Чтоже это въ самомъ дл? Все среда да среда зала! Да разв среда творится безусловно, сама собою, безъ всякаго влiянiя на нее человческой воли? Чт'o бы ни говорила намъ естественная метафизика о вчныхъ и неизмнныхъ законахъ причинности, объясняющихъ все на свт, геройское самоотверженiе и грубйшiй эгоизмъ, – также естественно и законно то явленiе, что мы недовольны этимъ объясненiемъ, не удовлетворяемся его примиряющимъ характеромъ и требуемъ подвига, дла. Слова эти тоже слышатся всюду, носятся въ нашей атмосфер…
Это недовольство всми прежними, примиряющаго свойства объясненiями должно было проявиться прежде всего въ художественныхъ литературныхъ произведенiяхъ, но къ сожалнiю, попытки эти были безуспшны. Да и не могло быть иначе. Поэтическое произведенiе изображаетъ жизнь, воспроизводитъ ее. Стремленiе художника создать чт'o—либо несуществующее еще въ жизни будетъ безуспшно. Образъ, готовый пожалуй сложиться, но несложившiйся еще, окажется блднымъ и безжизненнымъ. Литература въ этомъ отношенiи совершенно иметъ вс свойства зеркала; она отражаетъ въ себ все происходящее въ жизни, но отражаетъ наилучше т явленiя, которыя составляютъ дйствительную сущность жизни, какъ зеркало, которое ясне всего отражаетъ прямо находящiйся противъ него предметъ и мене ясно отражаетъ предметъ, находящiйся въ отдаленiи, на окраин комнаты.
Въ жизни только чувствуется потребность иныхъ людей, иныхъ длъ, только слышится голосъ: «довольно словъ! мы потеряли уже доврiе къ нимъ; дайте намъ подвиговъ!» но въ дйствительности нтъ еще героевъ, настоящихъ людей, и потому въ попытк сложить будущiй, страстно желаемый и трепетно ожидаемый образъ героя всегда будутъ слышаться фальшивыя ноты. Прошу васъ вспомнить хоть одинъ только примеръ, представляемый героемъ въ повсти г. Тургенева «Наканун»: осталось ли довольно имъ общественное сознанiе, помимо иныхъ, совершенно
Между тмъ оставаться и въ прежнемъ двусмысленномъ относительно новыхъ требованiй положенiи невозможно. Необходимо выйти изъ смшной и пошлой безхарактерности, изъ этой удушливой болзни воли, изъ неспособности на какое бы то нибыло дло. Герой повсти, послужившей причиной моего спора съ вами, ршилъ трудный вопросъ, нашолъ страстно желаемый выходъ, но куда?.. въ простое, мщанское счастьице, на томъ основанiи, что онъ самъ сходитъ съ подмостковъ и идетъ въ толпу; мильоны – де живутъ съ единственнымъ призванiемъ – честно наслаждаться жизнью. Да чтожъ изъ этого, что наслаждаются? И животныя честно наслаждаются жизнью. И что значитъ для героя честно наслаждаться жизнью? Ходитъ исправно въ департаментъ, не пьянствовать, не играть въ карты, не воровать и не брать взятокъ, не развратничать? Даже и эти добродтели уже выше мщанскихъ требованiй; чмъ же удовлетворяется герой нашъ? Такъ можетъ – быть онъ не объявляетъ и претензiй на боле широкiя, на боле высокiя человческiя свойства: вдь онъ разжаловалъ себя изъ героевъ въ простые смертные; можетъ – быть онъ и не думалъ никогда выходить изъ толпы и не мечталъ быть героемъ; можетъ – быть никакiе интересы, выходящiе изъ сферы мщанскихъ стремленiй, не были ему знакомы, сердце его никогда не отзывалось на нихъ, горизонтъ его мысли никогда не расширялся дале этихъ стремленiй? Нтъ, на свиданiи съ невстой своей онъ только лазаря корчитъ, неподозрвая, что этимъ обнаруживаетъ онъ все свое безсилiе и прочiя дрянныя свойства. Не подступали бы мы къ нему съ такими вопросами и требованiями, еслибы онъ былъ гоголевскiй сапожникъ Готлибъ изъ Гороховой или милйшiй Акакiй Акакiевичъ. Нтъ, онъ обманулъ насъ и не скроетъ отъ насъ своей пошлости. Подойдемъ къ нему поближе. Нравственныя свойства его обнаруживаются имъ при столкновенiи съ его прiятелемъ или другомъ художникомъ, который вамъ такъ понравился, и при противоположенiи этихъ двухъ характеровъ. Сомнваться въ благородныхъ чувствахъ нашего героя мы не имемъ права, судя по тмъ даннымъ, которыя представилъ намъ авторъ. Мы можемъ только найти нсколько вялымъ и неповоротливымъ его умъ, которому не подъ силу разоблачить остроумнйшiе парадоксы его прiятеля – Мефистофеля; но, судя по влiянiю героя на своего прiятеля, влiянiю, основанному на высокихъ и честныхъ его убжденiяхъ, слдуетъ заключить, что герой одаренъ дйствительно сильнымъ и благороднымъ характеромъ. Пройденная имъ жизнь еще боле убждаетъ насъ въ этомъ. Его негодованiе противъ вчнаго гореванья, противъ никому ненужной тоски, противъ безпредметнаго отчаянiя, противъ мрачнаго взгляда на жизнь и доморощенной байроновщины показываютъ намъ, что онъ освободился отъ романтической золотухи, занесенной на нашу почву и такъ жестоко мучившей недавне поколнiе; герой – человкъ дйствительной, реальной жизни, онъ стоитъ съ требованiями отъ нея простыми и здравыми. Онъ хорошо понимаетъ столь употребительное выраженiе, которымъ нын снимается съ личности всякая отвтственность: «среда зала»; онъ прямо обвиняетъ прiятеля въ софизмахъ и дiалектик и требуетъ съ него слово перемнить жизнь, взглянуть въ будущее, сдлать запасъ на старость, которая иначе станетъ смотрть на «веселенькiе пейзажики», наконецъ будитъ его совсть. Всеотрицающiй духъ Мефистофеля задумывается надъ этимъ словомъ и язвительная, саркастическая улыбка застываетъ на устахъ его при этомъ «реальномъ» для него слов. Напрасно! Эфектъ потерянъ безполезно, потомучто никакая совсть не выдержитъ мефистофелевской дiалектики; вдругъ явилось ни съ того ни съ сего слово, которымъ играть нельзя. Пейзажикъ этотъ удивилъ меня, но я впрочемъ примирился съ нимъ на слдующей страниц, когда узналъ, что если Мефистофеля уже слишкомъ безпокоитъ совсть и дерзко спрашиваетъ его: «впередъ не будешь?» то онъ въ бшенств отвчалъ: «буду, непремнно буду!» Этимъ была возстановлена правда отрицанiя. Безразличiе, индиферентизмъ, апатiя прiятеля возмущаютъ нашего героя, а эта апатiя и неспособность ни къ какому длу и составляла отличительную черту героевъ прошлаго поколнiя, противъ которыхъ возстало общее сознанiе. Чего можно ожидать отъ людей, которые не чувствуютъ злости ко злу, расположенiя къ добру, которые разучились смяться даже, которыхъ совсть не мучитъ, про которыхъ смло можно сказать, что они сгнили? Ничего отрицательнаго, ничего положительнаго, полное безразличiе; трудъ, отечество, любовь, свобода, счастiе, слава – пустые звуки; одинъ эгоизмъ, полный, безапеляцiонный эгоизмъ, да и того нтъ, потомучто эгоизмъ этотъ не влечетъ за собою ни довольства, ни наслажденiя, ни чувства собственнаго достоинства. Намъ понятно это болзненное сомннiе, это полное отсутствiе надежды и вры, это безсилiе, возбуждающее состраданiе, потомучто мы сами прошли чрезъ этотъ фазисъ развитiя, потомучто знаемъ вс скрытыя и глубокiя раны этой болзни; знаетъ это хорошо и герой нашъ. Надобно думать, что послдующiй фазисъ будетъ совершеннйшiй, что новая форма мысли и чувства ближе къ истин и идеалу – увидимъ. Несостоятельность же печоринскаго разочарованiя оказывается немедленно по предложенiи ему какого – либо средства для прекращенiя такого жалкаго и безполезнаго существованiя. Такое же средство предложилъ герой нашъ своему прiятелю и излечилъ его по крайней мр на нкоторое время; совершеннаго излеченiя ожидать здсь невозможно: мы знаемъ, какъ кончаютъ такiе люди. Но главное дло, что вся эта дурь напущена на себя прiятелемъ нашего героя. Какъ ни безотрадны слова его и парадоксы, за ними слышится что – то живое, человческое, еще несовсмъ сгнившее. Самъ авторъ хорошо это чувствуетъ и не стерплъ, чтобы не высказать этого въ какихъ – нибудь «веселенькихъ пейзажикахъ» врод бабы съ шарманкой, старика скрипача – нмца, оборванаго мальчишки и тому подобнаго. Можно всегда предсказать, что къ подобнымъ личностямъ, выводимымъ въ противоположность герою, сохранится вся симпатiя читателя. Оно понятно. Въ нихъ много остроумнаго, парадоксальнаго, много поэтическаго элемента и поэтической обстановки, а главное – никто не ожидаетъ отъ нихъ подвига, иныхъ длъ, кром описанныхъ въ «веселенькихъ пейзажикахъ», стало – быть никто не будетъ обманутъ. Всякiй увренъ, что какъ только пройдетъ первый пылъ и жажда дятельности подобнаго разочарованнаго господина, возбужденные встрчей съ живымъ и здоровымъ организмомъ, какъ только станетъ ему снова скучно, то онъ ляжетъ на диванъ, задеретъ на стену ноги и будетъ ждать часъ, другой, третiй, не перемнится ли расположенiе духа; а перемнится, – пойдетъ смотрть «веселенькiе пейзажики», и читатель успокоивается, довольный поэтической обстановкой милаго Мефистофеля. Но я увлекся мене занимательною для меня личностью и забылъ моего героя. Мы сказали, что основываясь на характеристик его, представленной авторомъ, мы были вправ ожидать отъ него если не благороднаго дла, то врности себ самому; въ противномъ случа онъ обманулъ насъ или характеристика его сдлана неврно и отъ автора ускользнули весьма замтныя черты его характера, которыя объяснили бы поразившее насъ противорчiе.
Герой повидимому вовсе не принадлежитъ къ тмъ пустымъ и жиденькимъ либераламъ, которыхъ расплодилось у насъ такъ много въ послднее время и отъ которыхъ не приходится ожидать ничего путнаго; онъ оказался негоднымъ для служебной дятельности не за современныя идеи, не за либерализмъ: нтъ, онъ просто оказался неспособнымъ человкомъ; вмсто того чтобы служить какъ люди, онъ все вникалъ въ дло, волновался и тосковалъ; онъ, какъ выражался его прiятель, не сердился на свтъ, а безтолково любилъ его. Къ этимъ чертамъ мы не можемъ не относиться симпатично. Отношенiя его къ слдствiю объ убiйств женщиной своего мужа еще боле убждаютъ насъ въ томъ, что онъ дйствительно принадлежитъ къ «лучшимъ людямъ» нашимъ; но какъ вс, онъ заденъ рефлексiей. Прiятель его утверждаетъ, что ныньче нтъ человка чмъ – нибудь не заденнаго, кто средой, кто «кладбищенствомъ»… не встртишь ныньче даже болвана безъ рефлексiи.
Роковое слдствiе дало сильный толчекъ его дальнйшему развитiю. Онъ все сталъ объяснять вншними условiями, всякаго негодяя стало ему жалко, преступленiе явилось ему несчастiемъ, болзнью, помшательствомъ; всякаго готовъ оправдать онъ, какъ его прiятель опровергнуть. Со дна души его поднялись силы, требовавшiя выхода; къ нимъ присоединились такъ – называемые коренные вопросы о Бог, душ, грх, смерти, и неотвязно требовали ршенiя цльнаго, самостоятельнаго. Софизмы доктора, такого же сильнаго дiалектика какъ и его прiятель, не могли удовлетворить его. Никакiя доказательства, что вся эта блажь происходитъ оттого, что герой нашъ не уяснилъ себ своей дятельности; никакiя увренiя въ неизлечимости болзни; никакiя убжденiя, что виноватыхъ собственно нтъ, что само общество казнитъ ихъ вовсе не потому, что они виноваты, а потомучто вредны, не могутъ разршить сомннiй и вопросовъ, мучившихъ нашего героя. Но оставаться съ ними цлую жизнь, няньчиться съ ними тоже невозможно. Выходъ былъ необходимъ, но куда, какимъ образомъ? Не неуважительными же отзывами объ обществ и благодтеляхъ и благодтельницахъ: они открыли только выходъ въ отставку.
Послдуемъ за нашимъ героемъ на любовное свиданiе; оно многое необходимо должно уяснить и показать намъ. Выходъ въ фатализмъ, въ это восточное самоуспокоенiе и въ покорность судьб, въ которомъ онъ заподозрилъ любимую двушку, возмущаетъ его; неизбжность, неисходность положенiя современной женщины вызываютъ всю жизнь, которою обильно одаренъ организмъ его. Онъ выходитъ изъ себя при одномъ подозрнiи, что самъ онъ ршилъ вс сомннiя и страданiя примиренiемъ съ дйствительностью. «Примиренiе? говоритъ онъ: – о примиренiи заговорили?.. Лучшаго и выдумать нельзя? Нтъ, можно жить нашей такъ – называемой дйствительностью и не знать ея, ото всхъ замкнуться и никого
Не ясно ли, что герой нашъ, если только искренни его убжденiя (а мы не смемъ заподозрить его искренности), дйствительно принадлежитъ къ числу «лучшихъ людей», что вы имете право требовать, чтобы все сказанное имъ онъ доказалъ на самомъ дл? Посмотрите же, какъ поступаетъ онъ до той минуты, въ которую становится наконецъ, на зло всмъ обстоятельствамъ, женихомъ любимой двушки? Она страдаетъ, она несетъ на себ все бремя жестокой и пошлой дйствительности, она испытываетъ тиранiю, оскорбленiя, подозрнiя. Чт'o длаетъ герой нашъ? Онъ ждетъ всего отъ несущихся «помимо его воли» обстоятельствъ. Нтъ! сама жизнь ршаетъ одинъ изъ тяжолыхъ, самыхъ близкихъ ему, мучившихъ его вопросовъ, а не онъ заставляетъ ее ршать ихъ. Не ясно ли также, что все, чт`o имъ сказано любимой двушк, когда она вызвала наконецъ его на объясненiе, были слова, слова и слова?
Правда, что на одномъ его поведенiи до того времени, когда двушка становится его невстой, нельзя еще составить себ окончательнаго мннiя о несостоятельности этого господина предъ вопросами жизни, отсутствiи въ немъ энергiи и характера, когда приходится не краснорчиво разглагольствовать, а длать дло; многiя черты и свойства его требуютъ еще опредленiя и уясненiя; на чемъ основано его собственное примиренiе – намъ еще неизвстно. Послдняя сцена даетъ на все это отвты, и своей неожиданностью, противорчiемъ съ идеаломъ, сложившимся въ голов нашей о геро, возмущаетъ насъ. Либо герой, говоримъ мы, вовсе не таковъ, какимъ онъ представленъ намъ, либо не могъ онъ такимъ пошлымъ образомъ примириться съ дйствительностью. Онъ обманулъ насъ. Мы не вримъ даже словамъ его, что онъ не нашолъ цли своего существованiя, что онъ человкъ безъ призванiя, что онъ выдлился изъ толпы, чтобы потеряться. Я удивлюсь только, почему съ такимъ отвращенiемъ говоритъ онъ, что не пошолъ бы служить по откупамъ. Тутъ – то и есть все ршенiе. Разумется, что какъ развитый, какъ «лучшiй человкъ», онъ сталъ чернорабочимъ не ради процеса самаго труда, – нтъ, а изъ высокаго чувства самоуслажденiя своей собственностью и слдующею за нею независимостью. Руководитъ имъ даже не любовь къ труду, а любовь къ деньгамъ. Отношенiя его къ служб тже что школьника къ уроку. Мы прибавимъ отъ себя, что тже отношенiя его и ко всему прочему въ жизни. Урокъ лежитъ въ голов: вотъ падежи, плюсы, хронологическая цифра, французскiй глаголъ… а школьнику что за дло до всего этого? Урокъ самъ по себ, а школьникъ самъ по себ. Да это – то и возмутительно, что школьникъ самъ по себ, а его урокъ самъ по себ: это – то и показываетъ наше малодушiе, нашу неспособность, что мы не умемъ поставить предъ нимъ граматики и ариметики такъ, какъ салазки напримръ, къ которымъ онъ привязанъ душевно и которыя для него не сами по себ, а они для него и онъ для нихъ. Я не идеалистъ, я не люблю сантиментальности, не съ высоты романтическихъ облаковъ смотрю на хлбъ насущный, на тепло, на жилище, на поденьщину, – но ничего изъ этого не признаю за конечную цль всего сущаго. Безъ хлба насущнаго, безъ тепла и жилья нельзя развиться; но хлбъ насущный, тепло и жилье еще не развитiе. Вопросъ этотъ ясенъ для всякаго поденьщика; какимъ же это непостижимымъ образомъ «лучшiй человкъ» нашего общества такъ превратно относится къ нему? Пролетарiй, это грустное порожденiе нашего времени, человкъ, добывающiй хлбъ насущный всевозможнымъ трудомъ, долго сбирающiй собственность и въ одинъ незаработный годъ проживающiй ее, возбуждаетъ все наше сочувствiе, но не ршаетъ вопросовъ, мучащихъ насъ. Матерьялисты станутъ смяться, назовутъ насъ мечтателями, утопистами, – они спросятъ насъ: какiе же это вопросы, которые непремнно, во имя человческаго достоинства, не смютъ покидать человка, если онъ не хочетъ потерять право на наше уваженiе? Ну хоть напримръ тотъ, чтобы герой нашъ, убжденный въ невозможности никакого нравственнаго развитiя безъ удовлетворенiя матерьяльныхъ потребностей, не примнялъ бы эту аксiому къ одному себ, а во имя любви и справедливости приложилъ ее ко всмъ неимущимъ и страдающимъ. О, тогда не примирился бы онъ такъ легко съ своими сомннiями, не ршалъ бы ихъ съ такою увренностью сомнвающейся двушк. Намъ напоминаетъ это ршенiе жизненныхъ вопросовъ другого героя, который объяснялъ ихъ каплями яда отравленной жизни, упавшими на любимую имъ женщину, которая посему приготовленный имъ рай не находила достаточно блаженнымъ. «Чт'o въ томъ толку, что ты неглупъ и силенъ, что любишь работать? сказалъ бы онъ себ: но куда пошли твои силы?» Не удовлетворила бы его тогда благонравная чичиковщина, благочестивое прiобртенiе, домостроительство, стяжанiе и хозяйственные скопы! Не тянулъ бы онъ въ это пошлое, мщанское болото любимой женщины, не противорчилъ бы самому себ, когда звалъ ее вмст на борьбу, на осмысленiе жизни всесогрвающею силою любви и преданности!
Если героиня – двушка неглупая, то горькою насмшкою надъ всемъ высокимъ и благороднымъ должны были показаться ей посл всхъ краснорчивыхъ рчей его увренiя въ необходимости умренности, тихаго и кроткаго отношенiя къ существующимъ интересамъ общества, въ безполезности ломки, въ безполезности борьбы. Дйствительно, положенiе нелпое – торчать ото всхъ особнякомъ; пальцами начнутъ указывать, на смхъ подымутъ, возненавидятъ! Только зачмъ же говорить было противное и возбуждать благородный энтузiазмъ въ двушк? – неужели чтобы втоптать его потомъ въ грязь? Зачмъ онъ уврялъ ее, что можно жить нашей такъ – называемой дйствительностью, и не признавать ее; при полной невозможности борьбы – замкнуться ото всхъ и никого не допустить до души своей; что можно имть понятiя, которыхъ никто не иметъ, и не заботиться, что пошлая, давящая дйствительность не признаетъ ихъ; что можно наконецъ весь вкъ ни одному человку на свт не сказать чмъ вы живете, и кончить жизнь такъ; что на голову и на сердце контроля нтъ? А тутъ пришлось съёжиться, обособиться, притвориться, что и ты такой же человкъ, какъ вс. Иначе простымъ людямъ нельзя жить на свт; неужели запрещено устроить простое, мщанское счастье? мильоны живутъ съ единственнымъ призванiемъ – честно наслаждаться жизнью. Вотъ въ томъ – то и дло, что вы сами простые люди. Зачмъ же играть роль героя, человка вышедшаго изъ толпы, какимъ вы кажетесь или желаете казаться по своему развитiю? А такъ какъ вы дйствительно принадлежите къ «лучшимъ людямъ», то мы требуемъ, чтобы вы слова свои доказали дломъ и не прятались бы трусливо въ толпу, не прикрывались бы юродствомъ, когда дошло дло до доказательствъ. Не запрещено устроить простое, мщанское счастiе и удовлетвориться имъ, только не вамъ, потомучто искреннее сознанiе ваше, чувство собственнаго достоинства не должны допустить васъ до этого. Не выразись такъ глубоко убжденiя его въ боле серьозныхъ, въ боле широкихъ требованiяхъ отъ жизни, мы примирились бы съ нимъ, мы не могли бы поступить иначе по слабому развитiю его умственныхъ способностей и силъ душевныхъ; но на мщанскомъ счасть мы примириться не можемъ. Вдь мщанское счастье состоитъ въ принятiи средствъ, формъ жизни за цль ея. Хорошо устроенная домашняя обстановка, правильное полученiе дохода или ренты, безмятежное самодовольствiе, невозмущаемая ничмъ, покойная съ комфортомъ жизнь составляютъ идеалъ, цль мщанской жизни и мщанскаго благополучiя. Можетъ ли примириться съ такой цлью герой нашъ? Еще разъ повторяемъ: мы не романтики. Мы знаемъ, что современный герой ходитъ не Гамлетомъ, не Альмавивой, а во фрак или въ форменномъ сюртук и въ резиновыхъ калошахъ; мы ратуемъ не противъ поэтической обстановки, а противъ несостоятельности внутренняго содержанiя. Смшно было бы требованiе наше, чтобы герой ходилъ въ атласныхъ панталонахъ и бархатномъ плащ. Человкъ, высоко развитый и съ самыми благородными требованiями отъ жизни, въ нашъ вкъ живетъ повидимому какъ вс люди, какъ живутъ мщане. Но это только вншняя форма, обстановка, а не сущность, не идеалъ, который внутри въ груди его, который не позволяетъ ему заснуть, остановиться, удовлетвориться нетолько формой, но и настоящимъ содержанiемъ, и постоянно шепчетъ душ его вчное впередъ. Не смйтесь надъ этимъ словомъ идеалъ. Это не задумчивая два – миньона, не луна, не романтическiя юношескiя грезы, хотя и въ этомъ нтъ ничего смшного: нтъ, это вс т благородныя, возвышенныя, широкiя стремленiя, живущiя въ груди человческой отъ его созданiя и появленiя на земл, которыя онъ осуществляетъ въ наук, искуств, жизни; они освщаютъ и согрваютъ мысль его и чувство, рождаютъ готовность на самоотверженный поступокъ, на геройскiй подвигъ. Эти стремленiя не удовлетворятся картинами и канделябрами, пальмой и кактусами, коврами и рзной мебелью, серебромъ и фарфоромъ, мраморомъ и дорогими бобрами, ни даже шкатулкой, туго набитой банковыми билетами. Человкъ сытъ, одтъ, обутъ, хорошо и тепло помщенъ, онъ ходитъ въ оперу и музеи; а дальше что? Буржуа говоритъ: дальше ничего дйствительнаго, а начинаются бредни и утопiи; цль достигнута, идеалъ осуществленъ, низведенъ на землю изъ мысли человческой. Но есть страдающiе и голодные, забитые и измученные, погрязшiе въ невжеств и утратившiе человческое подобiе! «Для примиренiя со всмъ этимъ – говоритъ буржуа – есть мщанская филантропiя и ея заведенiя» и т. д. и т. д. Много подымается въ душ злобы и жолчи отъ подобнаго ршенiя заплывшаго жиромъ и душевнымъ спокойствiемъ мщанскаго мозга, а вы совтуете примиренiе, принятiе факта, объясненiе причины! Я вдь не противъ этого говорю: можно свтлою мыслью познать, объяснить, любящимъ, кроткимъ сердцемъ простить, можно безвыходной апатiей, безнадежнымъ отчаянiемъ и совершенною утратою вры примириться… я понимаю это; можно согласиться даже ожидать другого времени для борьбы съ тми фатально повидимому сложившимися преградами, легшими бревномъ посреди дороги и заслонившими пути къ дальнйшему движенiю впередъ: я и это допускаю; только не принимать дйствительность, пошлую и безобразную, за воплощенный идеалъ, не видть конечной цли въ простомъ, мщанскомъ счастiи. И это вовсе не означаетъ лзть въ герои въ томъ смысл, какъ это принимаютъ. Будто для подвига, для геройскаго поступка непремнно необходимы подмостки, съ которыхъ герой видне для окружающей его толпы! Безъ сомннiя слава – могущественный мотивъ для развитiя и увлеченiя; жажда ея – одинъ изъ великихъ и священныхъ рычаговъ для подвига; но и она не можетъ быть исключительною цлью. Цль – это я самъ, мое сознанiе, мое достоинство, мои желанiя и стремленiя вс вмст, невыключая ни одного, – идеалъ. Весь мiръ – мой, для меня, а не я для него; простое мщанское, формальное счастiе – для меня; семья и собственность, наука и искуство, общество и государство – все для меня, а не я для нихъ. Дальше этого прометеевскаго желанiя, захватывающаго все мiрозданiе, мысль идти не можетъ; тутъ предлъ. Можетъ – быть это самообольщенiе, гордыня духа человческаго; но пусть явятся силы, которыя оспаривали бы у человка господство надъ всмъ его окружающимъ, вс такъ называемыя фатальныя, неизбжныя силы, окружавшiя, давившiя, мучившiя его съ самаго дтства: незадумываясь вступитъ онъ съ ними въ титаническую борьбу и все побдить всемогущимъ своимъ разумомъ. А вы совтуете остановиться на примиренiи!.. но тогда вдь не будетъ побды. Проведите вашу мысль и кротость до конца – вы ужаснетесь той бездны, куда влечетъ это примиренiе; человкъ низойдетъ на степень животнаго.