По путевке комсомольской
Шрифт:
Однако, пожалуй, самое ценное в этом незаурядном командире гражданской войны было то, что в минуты особой опасности или напряжения он бесстрашно бросался в атаку со своей конной группой и личным участием в рубке врага восстанавливал положение, возвращая подчиненным самообладание и твердость. И происходило это всегда с одним неизменным боевым кличем: «За мной, за Советскую власть!»
Я понимал, что такому командиру нужен и комиссар, который не уступает по храбрости, который в тяжелые моменты может наравне с ним делить ответственность за судьбу полка.
Бесстрашного Голенкова уважали
Голенков казался очень самоуверенным человеком, но это не снижало его веры в бойца как решающую силу войны. Он часто говорил: «Если я среди красноармейцев, мне ничего не страшно, с ними я выйду из любого положения». [79]
Бойцы же знали его как молчаливого, необщительного и очень строгого командира. В свободное от боев и походов время комполка почти никогда не бывал среди них, но красноармейцы обязательно ждали и дневного и ночного его объезда, когда находились в окопах, на сторожевых заставах, постах и наблюдательных пунктах. Только здесь он мог позволить себе накоротке, задушевно поговорить с бойцами, без намека при этом на какое-либо панибратство, заискивание или дешевый авторитет. Именно за это и любили красноармейцы своего командира полка, безгранично веря в него. Лихое «с нашим командиром не пропадешь» можно было часто слышать от красноармейцев и на привале, и перед самым боем.
Я подробно остановился на характеристике Голенкова потому, что он представлял особый тип той части командиров гражданской войны, которые пришли к нам из офицерского состава царской армии и связали свою судьбу с Советской властью. Офицером казачьих войск Голенков возвратился с фронта на Дон вместе с революционно настроенными казаками и сразу же включился в борьбу с белогвардейщиной, которую возглавлял генерал Краснов, поднявшей в 1918 году мятеж против Советской власти.
Наш комполка был беспартийным, но это не мешало ему честнейшим образом служить народу, Советской власти. На вопрос, почему он не вступает в члены партии, Голенков отвечал:
– Пока заслуг мало - будет похоже, что примазываюсь. Войну выиграем, тогда видно будет. А пока, случись что, веревку для меня подберут не тоньше, чем для идейного.
Нужно отметить, что среди казачьих офицеров, перешедших на сторону революции и ставших командирами частей, встречались и такие, которые, признавая за партией руководящую и организующую роль в армии, вместе с тем критически относились к необходимости существования в армии должности комиссара, усматривая в этом обидный для себя контроль.
Голенков не разделял такого мнения. Он уважал работу комиссара, видел в нем большую помощь и опору и не прочь был переложить на него ряд своих административных обязанностей, от которых, как он считал, тяжелели его руки. В частности, он целиком полагался на своего комиссара в вопросах воспитания бойцов, [80] очень ценил усилия в деле насаждения и поддержания крепкой революционной дисциплины. Ему нравилась повышенная активность комиссара в хозяйственных делах полка, разбирательстве всевозможных жалоб на них.
Голенков
Адъютант командира полка Губин тоже был беспартийный и тоже выходец из офицерской среды. По внешнему облику - рослый, крепкого телосложения, совсем беловолосый, с крупными выцветшими бровями и с приплюснутым носом молодец лет около двадцати пяти. По характеру своему он был очень предприимчивым человеком, о которых говорят: «Этот нигде не пропадет».
Февральскую революцию он встретил пехотным прапорщиком, в дни правления Керенского принимает активное участие в формировании одного из женских батальонов бочкаревок. Однако впоследствии начал принимать активное участие в революционных солдатских комитетах. На посту адъютанта командира полка (должность эта вполне устраивала Губина) он умел служить исполнительно и четко, но обставлял свою службу так, чтобы она никогда не переходила рубежа дальнобойности вражеской пули и снаряда. Далеко в огонь войны предпочитал не лезть, считая, что «погибнуть - дело не хитрое, лучше сохранить себя для грядущих поколений». Командир полка знал слабость своего адъютанта и, придерживаясь взгляда, что пуле больше трус по вкусу, никогда его с собой в атаку не брал.
* * *
Но вернемся в июнь 1919 года, в первый день моего пребывания в 199-м полку.
Когда Голенков вошел в штаб, все вызванные им командиры были уже на месте. Настроение командира полка было несколько приподнятое, и чувствовалось, что он уже окончательно сбросил с себя усталость тяжелого дня отступления. Поздоровавшись со всеми отрывистым, едва заметным кивком и приветственным жестом руки, Голенков представил меня.
– Товарищи, вы, наверное, уже познакомились, но я еще раз хочу представить: вот наш новый комиссар. Прошу любить и жаловать. К тому же он наш, медведицкий. [81] - И, обратившись непосредственно ко мне, комполка продолжил: - Вы прибыли к нам очень вовремя. Надо приводить все в порядок - да и обратно на Дон. Отступать дальше некуда. Народ у нас хороший, боевой, закаленный, и ваших казаков много. А вы из какой станицы?
Голенков говорил со мной, как с коренным станичником, и, видимо, считал, что имеет дело с самым настоящим казаком. Я решил не скрывать, что «казак» я только по стечению обстоятельств, и полушутливо ответил:
– Как только нашью себе лампасы, обязательно буду говорить, что я из станицы Малодельской, а пока что владимирский комсомолец, или, как у вас говорится, казак из Рязанской губернии.
– Все расхохотались, чувствовалось, что ответ мой пришелся по душе.
– По мобилизации ЦК комсомола я работал членом ревкома в Малодельской, с малодельцами и отступал, а вот теперь попал к вам.
Стоявший рядом со мной командир конной разведки Масленников, с которым я уже успел познакомиться и о многом поговорить, сказал: