По рукоять в опасности

Фрэнсис Дик

– Долина Коу, – уверенно сказала доктор Ланг. – Солнце здесь как будто навсегда угасло.

Это была правда. Казалось, что над поросшими вереском холмами, над унылой долиной навсегда застыл мрак того серого утра, когда вероломные Кэмпбеллы убили своих гостеприимных хозяев Макдональдсов – тридцать семь человек, в том числе женщин и детей. Это было место ужаса и предательства.

Зоя Ланг шагнула ближе к картине, чтобы получше рассмотреть ее, а потом повернулась ко мне.

– Тени, – сказала она, – эти темные места вокруг корней вереска, они изображены как

крохотные лоскутки шотландки. Красный цвет – Макдональдсов и желтый – Кэмпбеллов, маленькие клочки теней. Их видно только вблизи...

– Он знает, – тихо сказал дядя Роберт.

– О! – Она попеременно смотрела то на меня, то на картину. Ее внимание привлек сумрак над склонами холмов, отраженный в темных лужах вокруг корней вереска. Я вспомнил, как тяжело было у меня на душе, каким больным чувствовал я себя все то время, что работал над этой картиной. Резня в долине Коу и в наши дни заставляет людские души содрогаться от ужаса, хоть мир с тех пор видел столько страшных злодеяний гораздо большего масштаба.

– Где бы вы хотели, чтоб я села? – спросила доктор Ланг.

– Если вам удобно, то у окна, – ответил я с чувством благодарности.

Я предложил Зое Ланг сесть так, чтобы свет падал на ее лицо под тем же углом, что и на сделанном мною портрете. Я нарисовал ее лицо таким, каким видел его сейчас: лицом старой женщины, изборожденным морщинами. Я ни в чем не погрешил против правды и при этом заранее знал, что мой рисунок Зое Ланг не понравится.

– Вы жестоки, – сказала она, взглянув на свое изображение.

– Нет, это не я, это время жестоко.

– Порвите этот листок.

Дядя Роберт присмотрелся к рисунку и пожал плечами.

– Обычно Ал рисует занятные сцены игры в гольф, – сказал он, беря меня под защиту. – Солнце, веселые люди и все такое. Он продает эти картины в Америку, еще не успев написать их, верно, Ал?

– Почему гольф! – удивилась Зоя Ланг. – И при чем тут Америка?

Самым непринужденным тоном я ответил:

– В Америке гольф не такой, как у нас. Там он сочетается с азартными играми на воде. Вода превосходно смотрится на картинах.

Я изображал отшлифованную водой гальку золотистого, серебристого, медного оттенков. Такие картины шли нарасхват.

– Американские любители гольфа, – продолжал я, – охотнее покупают картины со сценами игры в гольф, чем наши, английские. Вот я и пишу то, что продается. Я занимаюсь живописью, чтобы зарабатывать на жизнь.

Зоя Ланг взглянула на меня так, словно осуждала, что я извлекаю из живописи выгоду вместо того, чтобы умирать с голоду где-то в холодной мансарде. Интересно, что подумала бы она, если сказать ей, что я очень прилично увеличил свои доходы благодаря гонорарам за открытки с моих картин для игроков и любителей гольфа?

Беседа между Зоей Ланг и дядей Робертом возобновилась. Дядя Роберт предложил Зое Ланг всяческую помощь с «орлом», вежливо улыбаясь при этом. Она спросила, нет ли новостей о «Золотом кубке короля Альфреда», так как ее друг-ювелир все еще ждет возможности оценить «стеклянные украшения» (ее слова), вставленные в золото.

– Новостей

пока нет, – спокойно ответил Сам, – но никто в моей семье не сомневается, что ничего плохого с кубком не случилось.

Доктор Ланг не понимала, почему дядя Роберт так беззаботно говорит о судьбе кубка. Когда она уехала, я сообщил дяде, что стеклянные украшения на самом деле – если, конечно, никто не подменил их, – подлинные сапфиры, изумруды и рубины.

– Кубок короля Альфреда, – сказал я, – почти наверняка стоит намного дороже, чем рукоять, благодаря своему золоту и драгоценным камням.

– Откуда ты знаешь?

– Выяснил, какая фирма сделала кубок. Он стоит целого состояния.

– О Боже! И этот сопляк Эндрю возился с ним на кухонном полу.

– С ума сойти, – согласился я, не в силах удержаться от улыбки.

– Айвэн знает, где кубок?

– Вряд ли, – сказал я и объяснил дяде, где лучше всего искать концы.

– А ты плут, Александр, – восхитился дядя Роберт.

Он заметно повеселел. Мы отправились к нему в комнату «выпить чего-нибудь покрепче», и я здорово огорошил Самого, предложив в следующий раз, когда Зоя Ланг станет настаивать, что рукоять принадлежит нации, согласиться с этим. Нация от такой сделки только проиграет.

– Почему? Объясни ход своих мыслей.

– Из поколения в поколение – с тех пор, как введен налог на наследство, Кинлохам приходилось платить за эту рукоять. Объект остается неизменным, но после смерти очередного владельца его по новой облагают налогом. И так без конца. Если вы передадите рукоять нации и эта реликвия станет общественной собственностью, страна лишится этого налога. Сама убьет курицу, несущую золотые яйца...

Как бы размышляя вслух, дядя Роберт сказал:

– Джеймс не будет платить дурацкого налога за замок, как это делал я. Это самая важная причина, чтобы передать рукоять в собственность нации.

– Человека облагают налогом за ценный подарок своему сыну, а за проигрыш такой же суммы в казино никакого налога платить не надо. Странно. Но для вас это будет означать людскую злобу и зависть.

– К чему ты клонишь?

– К тому, что делать с рукоятью.

– Ты всерьез думаешь, что нам следует отказаться от нее? – Нет, – сказал я, – но арифметика может остудить пыл доктора Зои Ланг.

– Надо попытаться сделать это. – Дядя Роберт щедро плеснул виски в мой стакан. – С Богом, Ал.

– Если вы напоите меня, – сказал я, – то я проиграю Джеймсу в гольф.

* * *

Я проиграл Джеймсу в гольф.

– Что ты там наговорил отцу? – спросил меня Джеймс. – У него такое приподнятое настроение, точно он поймал двадцатифунтового лосося.

– Просто он хорошо ко мне относится.

– То-то ты весь сияешь.

Между Джеймсом и Пэтси была та разница, что мой кузен чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы не злиться, если его отец случайно (или нет) бросит в мою сторону дружелюбный взгляд. Джеймс должен был наследовать титул Самого и все его состояние. Над Джеймсом не тяготели дьявольские сомнения, терзавшие Пэтси.