По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918
Шрифт:
«Так вот она – эта река, которая впоследствии станет исторической!» – подумал я.
Песчаные берега Сана, покрытые кое-где мелким кустарником, были отлоги. Местность по сторонам от шоссе и самое шоссе были изрыты глубокими воронками. Прежний деревянный мост был сожжен австрийцами при отступлении. Полуобгоревшие толстые сваи еще торчали из воды.
Наши войска провели понтонный мост. Австрийцы хорошо учитывали значение этого моста, так как это был единственный путь сообщения между тылом и двумя полками нашей дивизии, геройски державшимися на другом берегу Сана. Поэтому они не жалели снарядов, стремясь своим огнем разрушить мост. Иногда попадавшие снаряды причиняли ему большие повреждения, но за ночь наши саперы снова исправляли его. Когда я перешел через
Хотя реальной опасности около меня и не было, то есть не рвались снаряды, даже не свистнула ни одна пуля, так как до позиции было еще версты две, но все мое существо, каждая клеточка моего организма были точно наэлектризованы, нервы натянулись как струны… От этой тихой сонной реки, столь поэтичной при другой обстановке, от этих оголенных полей, тускло освещаемых холодным светом молодого месяца, на меня пахнуло дыханием смерти…
Смерть! Она притаилась за этими перелесками, где щелкают ружейные выстрелы, и смотрит во тьме своими кошачьими зелеными глазами… Бесчисленные жертвы обезумевших в порыве ненависти людей пали уж под ее безжалостной косой!.. Смерть! Я ступил на твою покрытую трупами окровавленную ниву… Я иду навстречу тебе с обнаженной грудью, с единственным, но крепким оружием – с непоколебимой верой в Провидение…
На минуту остановившись, я снял шапку и, взглянув на небо, на котором мелькали чуть заметные звездочки, набожно перекрестился и прошептал: «Господи! Сотвори свою святую волю!..»
Затем я бодро пошел вперед.
Едва я сделал несколько десятков шагов от места, как впереди, подобно гигантским огненным углам, обращенным вершиной к земле, блеснули, как молнии, вспышки, и мгновенно за ними раздались громы: «Вжи-и-и-ж-ж-жу-у-у…» – с воем пронеслись над моей головой снаряды. Сердце у меня сильнее забилось. Я быстро обернулся, чтобы посмотреть, где разорвутся.
«Бух-бу-бу-бух…» – загремели разрывы. Два снаряда разорвались на том берегу около шоссе, а два другие попали в реку вблизи от моста и высоко подняли столбы воды.
Австрийцы открыли огонь по мосту, так как они знали, что с наступлением темноты через мост нашим войскам будут подвозить продовольствие и боевые припасы. Не успели разорваться эти четыре снаряда, как снова блеснули углы и раздались громовые раскаты. На мгновение вверху послышался резкий шум, и вслед за ним несколько разрывов гулко огласили тихий вечерний воздух. Наша артиллерия не заставила себя долго ждать. Позади той деревни, через которую я только что проходил, быстро блеснули яркие вспышки, и четыре мощных удара один за другим раздались в ответ. В других местах фронта временами тоже мелькали вспышки, высоко отражаясь в небе, как далекие зарницы.
Началось обычное на Сане артиллерийское состязание, производившее ту самую несмолкаемую орудийную канонаду, которая, разносясь на многие десятки верст вокруг, приводила в ужас мирных жителей.
Я шел по шоссе, с замиранием сердца прислушиваясь к этой адской музыке, от которой стонала земля, и я сам себе казался таким маленьким и ничтожным. Нечто подобное, вероятно, должен чувствовать человек, очутившийся под колесами мчащегося грохочущего поезда.
На ровных полях, расстилавшихся по сторонам от шоссе, сквозь вечерние сумерки, посеребренные луной, можно было различить ряды мелких одиночных окопчиков – это следы наступления наших войск при переходе через Сан. В разных местах виднелись наспех сколоченные кресты из жердей.
По мере того как я подходил к позиции, ружейные выстрелы австрийцев делались резче и благодаря эху слышались двойными «та-ку-ум… та-та-ку-кум-та-кум».
Теперь уже я мог расслышать и с нашей стороны ружейные выстрелы. Но они были глухие и шипящие, так как выстрел одновременно смешивался с шумом летящей пули: «Пуш-ш… пу-пуш-ш-пуш-пуш-ш». Ракеты быстро взвивались кверху в виде маленького тусклого огонька, а опускались на землю плавно в виде яркой звездочки. Местность далеко освещалась этим фосфорическим, зеленоватым светом.
Навстречу мне попадались возвращавшиеся с позиции походные кухни. Я остановил одну из них и спросил, какого батальона кухня.
– Четвертой роты первого батальона, ваше благородие, – бойко ответил мне солдат, с любопытством разглядывая меня.
– Ага, вот кстати, – улыбнулся я. – Я ваш новый командир. А скажи, братец мой, где находится командир батальона?
– Недалече, ваше благородие, пройдите по соше, и тут их землянка будет, аккурат насупротив креста…
– Спасибо. Ну, поезжай, смотри же, чтоб у меня пища хорошая была, – строго прибавил я.
– У нас завсегда, ваше благородие, пища самая, можно сказать, хорошая, – ответил солдатик, вероятно кашевар, и кухня поехала дальше.
Пройдя еще с полверсты, я действительно увидел большой деревянный крест, один из тех, которые так часто встречаются в Галиции. В этом месте шоссейная насыпь оказалась довольно высока, и в ней была вырыта на скорую руку землянка с маленьким окошечком и низенькой дверцей. Сквозь завешенное оконце прорывалась узенькая полоска света.
Я приоткрыл дверь и спросил разрешения войти.
– Входи! – раздался зычный, немного грубый голос.
Я вошел в землянку и, взяв под козырек, представился капитану Шмелеву.
– Очень приятно, – пробасил он. – Будем вместе бить австрийцев. Не угодно ли рюмочку коньяку? Да чего вы стоите? Садитесь, пожалуйста, у нас тут эти китайские церемонии ни к чему. У нас просто… Хоть и мало осталось нашего брата, но живем дружно… Ну, будем здоровы!.. – прибавил он, и мы чокнулись.
Капитана Шмелева я знал мало, так как во время похода он был в 3-м батальоне командиром 12-й роты, а я был в 1-м батальоне. От многих офицеров я слышал о нем хорошие отзывы. На службе он был строг и требователен, но вне службы он не признавал никаких чинов и со всеми офицерами был одинаково приветлив и дружен. В бою, как говорили, он был незаменим. В самые опасные минуты он сохранял присутствие духа и своим примером поддерживал бодрый дух у солдат, которые любили его и в то же время боялись. Но у него было два недостатка. Он очень любил выпить и затем ругался как сапожник. Про солдат я уже не говорю, но даже и офицеров он частенько под пьяную руку угощал матерным словечком. Однако никто никогда на него за это не обижался, так как знали его привычку ругаться. Наружность у капитана Шмелева была приблизительно такова: он был среднего роста, на красном от частых попоек лице с узенькими серыми глазками оттопыривались седые, пожелтевшие от табачного дыма усы, соприкасавшиеся с клиновидной, кое-как подстриженной, с сильной проседью бородкой, седые волосы на голове торчали коротеньким ежиком. Словом, и по наружному виду, и по своим внутренним качествам капитан Шмелев представлял собой тип настоящего старого армейского офицера.
Землянка, в которой жил капитан Шмелев, была маленькая. В ней едва могли поместиться три человека. Около одной стены стояла деревянная кровать с соломой вместо тюфяка. Маленький столик и стул, взятые, вероятно, из какой-нибудь ближайшей халупы, и деревянная скамейка составляли всю обстановку землянки.
На столе горела свеча, воткнутая в бутылку, и лежала телефонная трубка. Рядом с землянкой капитана Шмелева находилась землянка телефонистов и вестовых.
Капитан Шмелев рад был моему приходу, с одной стороны, потому что у него в батальоне будет теперь одним офицером больше, а с другой – потому что представлялся удобный случай выпить лишнюю рюмку коньяку.