По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918
Шрифт:
Стало смеркаться. Зажгли лампу. Пришел помощник командира обоза штабс-капитан Кравченко, который жил вместе с капитаном Козловым. Штабс-капитан Кравченко был тоже симпатичный хохол с бритым подбородком и рыжеватыми отросшими усами. Он тоже забрасывал меня вопросами о Житомире, о наших общих знакомых. Оба, и капитан Козлов, и штабс-капитан Кравченко, с большим участием расспрашивали меня о том, как я был ранен, и о моих переживаниях во время боя.
Поздно вечером мы легли спать. Я долго не мог уснуть. Я чувствовал, как кипучий поток жизни устремлял меня вперед, не давая времени мне опомниться.
Утром следующего дня я собирался ехать дальше, так как мне хотелось в этот же день представиться командиру полка. Отдаленная орудийная канонада щекотала мои нервы, молодая кровь играла, мне хотелось как можно скорее попасть на позицию.
– Владимир Николаевич! – обратился я к капитану Козлову. – Вы вчера говорили мне, что наш полк понес большие потери в офицерском составе. Значит, каждый офицер там на счету, поэтому мне нужно торопиться в полк… Я не могу больше ни минуты здесь оставаться!..
Капитан Козлов улыбнулся моему юношескому задору и, похлопав меня по плечу, проговорил:
– Нечего вам торопиться, поручик, поверьте мне, окопы еще успеют вам надоесть, лучше воспользуйтесь случаем и отдохните у нас день-другой. По вашему лицу видно, что вы не вполне оправились от своей раны.
На эти слова я только замахал руками и просил его дать мне подводу
– Ну, что с вами поделаешь… – с ласковой улыбкой проговорил капитан Козлов и отдал своему денщику приказание, чтобы подали подводу
Когда подвода прибыла, Франц уложил наши вещи. Я тепло простился с капитаном Козловым и штабс-капитаном Кравченко. Подвода тронулась. Погода стояла ясная, солнечная. Мы ехали по шоссе. В отдалении среди пожелтевших полей чернели деревни, кое-где неподвижной стеной темнели леса, за которыми, казалось, притаился страшный зверь, издававший временами глухой, сдавленный рев, разносившийся вокруг как грозное эхо.
Внезапно среди этих громовых перекатов моего слуха коснулся характерный звук аэроплана, очень похожий на звук летящего майского жука. Я с любопытством уставился на небо и после долгих усилий различил, наконец, в синеве небес аэроплан, который летел так высоко, что казался маленькой птичкой, затерявшейся в беспредельной лазури неба. Судя по форме, аэроплан был австрийский. Мы все трое с любопытством следили за его полетом, пока он не скрылся вскоре с наших глаз.
– У вас часто аэропланы летают? – спросил я нашего кучера.
– Так точно, ваше благородие, кажинный день, чуть только ясный денек, так их сразу другой раз штук пять летит, что осы… Спустятся пониже около какой-нибудь деревни, где заприметит наших солдат али обозы, и как зачнет кидать бонбы, столько беды наделает… Пули ён не боится, бывает, летит низко, чуть рукой не достать, по ём залопом кроют, а ён хоть бы что… Скинет штуки четыре бонбы, побьет лошадей али людей, зажгет деревню и подался вверх, а тут хочь стреляй, хочь не стреляй, все одно –
Я злобно взглянул вслед скрывшемуся неуязвимому воздушному врагу и погрузился в свои мысли. Чем больше мы подвигались к фронту, тем слышнее становилась канонада. Изредка среди громовых раскатов резко выделялись отдельные мощные удары, от которых, казалось, содрогалась земля. Это рвались тяжелые снаряды – «чемоданы», как метко прозвали их солдаты еще в начале войны.
Близость фронта чувствовалось во всем. Часто попадались обозные повозки; то вперед, то назад сновали конные ординарцы, изредка встречались санитарные двуколки, покрытые со всех сторон брезентом, увозившие тяжелораненых в глубокий тыл.
Было около полудня, когда мы подъехали к небольшой деревушке, где стоял обоз первого разряда нашего полка. Наш кучер уже не раз бывал здесь, поэтому мы прямо остановились около одной халупки, в которой жил командир обоза прапорщик запаса, очень полный, раньше времени поседевший человек с подстриженной бородкой лопаточкой и с выразительными темными глазами. Это было типичное лицо русского интеллигента-барина. Благодаря его чрезмерной полноте его, вероятно, и назначили в обоз как неспособного служить в строю.
Одновременно он был заведующим, или как принято в полку называть – хозяином офицерского собрания. Фамилия его была Пущин. Около халупы стояла офицерская походная кухня, в которой готовились обед и ужин для всех офицеров полка. Около кухни возилось несколько солдат, некоторых из них, в том числе и нашего собранского повара, я помнил еще с похода. При виде меня они все вытянулись в струнку и приветствовали, радостно улыбаясь. Я был очень тронут их радушной встречей.
– Спасибо, братцы, – проговорил я и, приказав Францу внести за мной вещи, вошел в комнату.
Прапорщик Пущин стоял посреди комнаты и отдавал какие-то приказания своему фельдфебелю. При виде меня он воскликнул, раскрывая мне свои объятия:
– A-а, кого я вижу! Неужели вы так скоро уже поправились? Ведь у вас, говорят, была раздроблена кость! Ну, раздевайтесь, дорогой мой, и будьте как у себя дома. А где ваши вещи?
– Сейчас мой денщик принесет, – ответил я.
Отпустив фельдфебеля, прапорщик Пущин подсел ко мне и принялся расспрашивать про то, что делается в России. Попутно он рассказывал о всех полковых новостях.
– Да, да, – говорил он, и в его голосе послышалась неподдельная печаль. – Много офицеров перебили. В некоторых ротах осталось по тридцати, по пятидесяти штыков при одном офицере. Да и дух уже совсем не тот, прошел уже первый порыв. Помните, как пошли в первый бой под Жуковом? Какое было воодушевление у всех! Как все, и офицеры, и солдаты, рвались вперед и, несмотря на убийственный огонь австрийцев, шли в атаку не сгибаясь. Никаких окопов не делали, стреляли стоя, как на учении. Ну, а теперь уже совсем не то, все поняли, что это за штука, война, раскусили этот орех. Теперь зарываются в землю как кроты, среди солдат появилось много «пальчиков»…