По скорбному пути. Воспоминания. 1914–1918
Шрифт:
– Каких это «пальчиков»? – с недоумением спросил я.
– Это самострелы. Надоест какому-нибудь Ваньке лежать на брюхе по несколько дней в окопе и есть сухари, ну вот, он возьмет и сам себя ранит из винтовки в указательный палец, чтобы нельзя было стрелять, в надежде, что когда палец заживет, то его больше на позицию не пошлют, а назначат куда-нибудь в обоз. Сначала это им удавалось, а потом таких «пальчиков» начали предавать суду, и теперь подобные случаи стали реже.
Я был невероятно поражен словами прапорщика Пущина, однако, покопавшись в тайниках своей души, я убедился,
Вид крови, ужасы смерти, очевидно, отразились на психике людей, в том числе и на моей. И на смену высокому, лучезарному чувству энтузиазма явилось новое, дотоле неизведанное чувство долга перед Родиной, чувство, всю тяжесть которого я узнал только впоследствии.
– Аркадий Иванович! – обратился я к прапорщику Пущину. – Как бы мне добраться сегодня же до штаба полка?
– Успеете еще испытать это удовольствие! – возразил прапорщик Пущин. – Люди только и думают о том, как бы избавиться от позиции, а вы рветесь туда… Охота же вам лишний раз подставлять свой лоб под пули…
Я с некоторым недоумением посмотрел на прапорщика Пущина и подумал: «Если у всех здесь на фронте такое настроение, хотя прошло от начала войны каких-нибудь три месяца, то трудно рассчитывать на успех…»
Затем я вслух прибавил:
– Нет, нет, вы ведь сами говорите, что в полку осталось очень мало офицеров, может быть, сегодня ночью наши будут наступать, а я буду околачиваться в обозе…
– Ну что ж, дело ваше, я только не советовал бы вам ехать днем на подводе до штаба полка, так как австрийцы открывают огонь по каждой повозке. Там местность ровная.
– С этим согласен, я пойду пешком. А тут далеко до штаба полка?
– Нет, верст пять.
В это время вошел солдат, который был буфетчиком нашего офицерского собрания, и доложил, что обед готов.
– Давай, – проговорил прапорщик Пущин.
Тотчас на столе появились два прибора и миска с аппетитными щами. Во время обеда пришли наши два полковых врача, один из них был тот самый, который сделал мне первую перевязку, когда я был ранен. Увидев меня, оба обрадовались и с любопытством принялись расспрашивать о моей ране, о том, что делается в России.
– Мы живем здесь, все равно что на другой планете, – проговорил старший врач с умным симпатичным лицом. – Мы решительно не знаем, что делается на белом свете. Газет мы почти никогда не видим, а какие попадаются, то старые-престарые. Судить об общем стратегическом положении на фронте на основании того, что происходит на участке нашего полка, ну, самое большое, дивизии, нельзя, так как общий фронт раскинулся более чем на тысячу верст, между тем как дивизия наша занимает пять-шесть верст.
– Я не знаю, как обстоят наши дела на германском или, как его называют, на Западном фронте, но на нашем, австрийском фронте, по-моему, блестяще, – с воодушевлением проговорил молодой доктор. – Правда, мы уже вторую неделю топчемся на месте. Но ведь не забывайте, господа, что река Сан – это последняя серьезная преграда для австрийцев. Они стянули сюда свои лучшие силы и защищаются с отчаянием погибающего.
Мы все засмеялись последним словам молодого доктора.
– Если мы прогоним австрийцев до Кракова, возьмем Перемышль, то все-таки это далеко еще до конца… – скептически заметил прапорщик Пущин. – Вы забываете, доктор, нашего главного врага – Германию, которая никогда не допустит разгрома Австрии, так как это будет равносильно ее собственной гибели.
В таком духе мы долго беседовали. Наконец, я поднялся со своего места и, поблагодарив прапорщика Пущина за обед, начал одеваться.
– Ну, что там благодарить еще… – ласково произнес прапорщик Пущин. – До штаба полка вам прямая дорога, как выйдете из деревни, так направо, по телефонным столбам.
Надев свою серую походную шинель и прицепив на пояс шашку и походную кожаную сумку для карт, я попрощался со всеми и вышел из халупы. Увидев меня одетым, Франц вопросительно на меня посмотрел в ожидании моих приказаний.
– Я иду в штаб полка, Франц, а оттуда на позицию. Ты оставайся в обозе с моими вещами, а завтра под вечер, когда стемнеет, принеси мне обед, потому что, говорят, днем очень опасно там ходить, еще, не дай бог, тебя подстрелят.
– Ничего, ваше благородие, я уже как-нибудь хоша ползком проберусь, а то как же вам до вечера не евши быть…
– Нет-нет, днем не смей приходить, слышишь? – Но в моем голосе, вероятно, было больше ласки, нежели приказания, так как в ответ Франц только молча добродушно улыбнулся. – Ну, пока прощай, брат…
– Счастливого пути, ваше благородие… – И при этих словах лицо Франца приняло грустное выражение.
Выйдя из деревни, я повернул направо, как говорил мне прапорщик Пущин, и пошел по проселочной дороге, вдоль которой действительно тянулась телефонная проволока, прикрепленная к высоким тонким жердям, стоявшим одна от другой на несколько сажень.
Местность была ровная, как стол. Хотя в некоторых местах виднелись деревни и фольварки, но все живое вокруг, казалось, вымерло. Широкие оголенные поля, освещенные осенним солнцем, были унылы. Здесь уже чувствовалось дыхание смерти, и призрак ее незримо витал над этими молчаливыми полями и пожелтевшими лесами.
Не видно было ни людей, ни скота, все куда-то попрятались и притаились, как во время страшной грозы.
Канонада гремела. Громовые раскаты слышались то очень близко, так что можно было различить отдельные орудийные выстрелы, то разливались широкой рокочущей волной где-то далеко-далеко…
Среди этих могучих ударов какими-то забавными и совсем не страшными казались ритмические выстукивания пулеметов, которые трещали, как кузнечики, то в отдельности каждый, то несколько штук вместе. Не успевал умолкнуть один, как уже подхватывал второй, к нему присоединялся третий… На мгновение они, словно сговорившись, затихали, но затем с новой силой опять начинали трещать: «Та-та-та-та-тра-тра-тра-та-та-та…» Ружейная стрельба слилась в один сплошной какой-то клокочущий шум, точь-в-точь как кипящий котел.