По следам черкесской легенды

Апраксин Вениамин

и жаль было пышно цветущей картошки, но ничего не оставалось делать, как от бугорка к бугорку рыть землю сподряд – авось и нападешь на злополучный ход.

Дед уже вознамерился копать, как вдруг провалился выше щиколотки, да так, что чуть не упал. Опустившись опять на колени, он то лопатой, то рукой принялся осторожно разгребать землю. Земля сперва осыпалась, но по мере расчистки становилась тверже и, самое главное, зачернели контуры, а потом и показалась сама слепчиная нора. Дед удовлетворенно крякнул, и, несмотря на то, что нора оказалась глубоковатой и было неудобно, он приловчился и принялся помаленьку углублять ямку под капкан. Тюкал, тюкал

слежавшийся грунт и неожиданно почувствовал, как конец лопаты скоблянул какой-то твердый предмет и даже звякнул по нему. «Хм… камень, что ли… – подумал дед и решил: – Выкину его, подчищу, и можно ставить капкан».

Опять взялся за лопату, поковырял грунт и с трудом обскреб торчащий предмет и удивился. Из глуби земли торчал предмет, вовсе не похожий на камень, а скорее смахивающий на железку. Усадьбу свою дед за свою жизнь изучил хорошо, спросонья мог сказать, что где лежит. Но железка… «Вот напасть, – бурчал дед. – Всю жизнь копаемся тут – ничего не было. И откуда че взялось?» Задрав задницу, кряхтя и подметая землю бородой, он кое-как острием лопаты расшатал железку, достал, повертел в руках и, не найдя в ней ничего особенного, выкинул за край огорода. Тут же привычно расчистил ямку, в ней – перед слепчиной норой – установил взведенный капкан, привязал его проволокой за колышек, накрыл всю ямку фанерным листом, присыпал его землей и, облегченно вздохнув, поднялся на ноги: «Все, ловушка готова, теперь надо ждать – слепец обязательно пойдет по своему ходу, и вот тут-то его и встретит капкан. Пойду, бабку успокою».

Чекмень снял картуз, им же вытер вспотевшие лысину и лицо, обобрал с бороды сор, подобрал в карман найденную железку и с костылем в одной руке и лопатой в другой заскреб чеботами к своему цараю.

Глава третья

Загадочные пенал и бумага

Следующий день для Чекменя начался с неудач. С утра первым делом проверил ловушку – слепец-вражина не попался, наоборот, подгрыз еще несколько картофельных кустов и вдобавок влез в рядом раскохавшуюся арбузную зелень – небольшой клочок бахчи для себя старики сажали всегда. Более того, сам капкан оказался забитый землей так, что дед его еле вытащил и в расчищенной ямке насторожил вновь.

Ничем закончился и его визит в колхозную контору, где хотел выписать немного зернеца (или хотя бы каких-нибудь азадков) курам, но – как он и ожидал – погоняли по кабинетам и отказали, ссылаясь на его отсутствие. Из конторы завернул на бригадный двор, к кузне, потолкался среди народа и вернулся домой. Пока вяло похлебал супку, солнышко уж к обеду поднялось, началась жара.

Перед тем как прилечь на обеденные «отдыхи», Чекмень зашел перекурить, под навес-царай. Сел в холодке на свой излюбленный, застеленный старой одежиной пенек, завернул «козью ножку» и неторопливо выпускал волны пахучего, приправленного степным донничком самосадного дымка. Под его запах дед любил предаваться размышлениям, обдумывать пройденную жизнь и грядущие дела. Вот и теперь мысли его вернулись к местному колхозу, и обидно было не столько тем, что отказали в его маленькой просьбе (бог с ней, – может, и правда зерна нет), а тем, что нагляделся и наслушался в конторе и среди хуторян, от чего в душе остался неприятный осадок.

«Хучь и носит наш колхоз громкое название имени Сталина, а черт-те что делается в нем! – вздыхал он, пуская дым себе в бороду. – Я склоняю голову в глубоком уважении перед хозяевами, но как раз таковых и нет.

Сколько на моей памяти

сменилось колхозных председателей, сколько их, ученых, партийных, район присылал, а – не умаляя заслуг некоторых – дела в хозяйстве идут все хуже и хуже. Почти все как на одну колодку. Обживутся, обглядятся, хапнут себе, детям и внукам, и только их видели.

Вон и этот последний пред – голоштанником, в одной куфайчонке прибег, а теперь – смотри – шик с отлетом ходит, кирпичный домяка шабашники отхряпали, на лошадях не стал ездить – «козла» купил, а в кресле сидит, что твой удельный князёк, с такими, как я, нос задирает, дюже и разговаривать не хочет.

Не везет и на их помощников – колхозных секретарей парткома. Меняются, как тузы в колодной карте. Поболтался, глядь – прогнали или сам убёг, и тут же на смену, как из преисподней, лезут другие.

И что удивительно – все учат селянина, как жить, советуют, а сами от трудяги отворачиваются и ищут момент, чтоб из нашей глубинки дать деру.

И каких только парторгов не перебывало в нашем колхозе! То появится, два слова не свяжет, то с языком как помело – а хорошо подвешенный язык, как известно, всегда чешется.

Последний – Гений Олегович Поздеев (по инициалам ребята за глаза его звали «ГОП со смыком») – так вообще себя превзошел. Эгоистичный, двоедушный, снедаемый непомерным честолюбием и одержимый погоней за славой и деньгами. Повсюду ораторствует по поводу какого-то коммунизма, светлого будущего рая колхозной жизни. На голове всегда шляпа, а на уме пятилетний план: оброк, горох, кукуруза, лозунги, плакаты, – неужели не понятно, что языком державу не накормишь, бумажкой даже вшей с головы не изгонишь?! А высокомерный – за версту видно. Надысь кто-то по-пьяни запанибрата назвал «дружком» – так он добился извинения и впредь попросил называть себя «товарищ Гений Олегович».

А как весной опростоволосился я сам – чего-то спросил его и в фамилии ошибся всего одной буковкой – так что было, что было! – наверное, до сих пор помнит, вон как дайчека с папкой прожег мимо меня и даже не глянул.

А сколько конторщиков-холодовников по кабинетам развелось – набито, как селедки в бочке, скоро их на подоконник сажать будут и станет больше, чем колхозников. Контора для них как магнит. Скоро в поле, на ферме работать будет некому – все норовят стать начальником, скоро кинь палку – в начальника попадешь. Все мнят себя специалистами. Сам видал, сколько их с перьями сидит по кабинетам, потаясь колхозников чего-то между собой шушукаются, наперегонки на счетах бряцают, и двери не закрываются – туда-сюда смыкают, делают вид, что страсть как заняты делами. А когда столкнется поговорить с ними, то убеждаешься, что их диплом находится в явном противоречии с их умственными способностями.

А сколько их еще на подходе: по путевке колхоза (да и без направления) учится – и чем не больше учатся, тем, кажется, больше глупеют, а за многих из них – судя по делам их – институт, похоже, баран кончал. Эх, глаза не глядели бы и уши не слухали таких ученых и хозяев! Дохозяевались: куда ни глянь – прорехи, вечные неуправки, по их развязке ее, зимы, и не надо бы.

Да что там начальники – какие-то равнодушные сделались и простые колхозники. И технику не берегут – вон весь бугор у кузни завалили железяками, – по-моему, там сам черт ногу свернет. И к земле у людей охладело желание – куда ни пойдешь, где ни послухаешь – пьянство, воровство, равнодушие. Пошла мода жить на своей земле квартирантом, чуть что – легко снимаются и тоже бегут куда-то.

Конец ознакомительного фрагмента.