По следам Карабаира Кольцо старого шейха

Кешоков Рашид Пшемахович

Весна ранняя: на газонах, в скверах, на немощеных ок­раинных улицах — зеленый ковер молодой травы, птичий трезвон и едва уловимый аромат распускающейся сирени. На городском рынке и в других людных местах восседают на принесенных из дому самодельных скамеечках предприимчи­вые старушки с ведрами, наполненными водой, в которых стоят на продажу охапки сирени всех сортов и оттенков; на белых тряпицах, просто на асфальте, разложены связанные тесьмой в пучки фиалки, ландыши и даже парниковые флок­сы, завезенные с юга — из Сухуми или Кутаиси.

Базар кипит, клокочет и, хотя ему еще не хватает летнего разлива красок, он все же далеко не бесцветен: на длин­ных

деревянных стойках идет бойкая торговля черемшой и связками зеленого лука, кое-где сквозь заслон из спин поку­пателей виднеются краснобокие пятна редиса, а в особом ряду — там звучит гортанный грузинский акцент — живопис­но возвышаются яркие пирамиды цитрусовых из прошлогод­него урожая, мушмулы и крупных, но уже немного поблек­ших яблок, сохраненных в подвалах и извлеченных специально к празднику, чтобы взять нужную цену.

Мимо базарной площади, блестя трубами и начищенны­ми кирзовыми сапогами, пружиня шаг, шествует музкоманда милиции, безбожно перевирая «Дунайские волны». На всех — синяя форма и белые перчатки — подворотнички подшиты, портупеи затянуты, пряжки на ремнях играют на солнце, словом, вид бравый и торжественно-важный. Впереди, перед строем,— усатый, черный как смоль, капельмейстер, испол­ненный собственного достоинства даже когда он пятится, оборачиваясь лицом к музыкантам и энергично взмахивая дирижерской палочкой. А уж позади, замыкая процессию, так же чинно вышагивает серый лохматый ослик, запряженный в маленькую двуколку, на которой укреплен огромный, видав­ший виды барабан.

Вокруг, по пути оркестра, разумеется, тотчас выстраи­вается толпа зевак и любопытных, слышатся восторженные возгласы детворы, смех и шутки.

Поубавили скорость водители грузовиков и легковых «га­зиков», попридержали свой неторопливый транспорт съезжа­ющиеся на базар из аулов горцы в войлочных шляпах — кто на чем: на мажарах с высокими, косо поставленными борта­ми, на скрипучих телегах и арбах, запряженных лошадьми и волами, а кто так даже на новомодной бричке с «резиновым ходом». Всем любопытно: не каждый день дефилирует по улицам с музыкой милицейский оркестр.

Пожалуй, только один человек из всей этой разношерст­ной толпы зевак озабочен иными мыслями, и его вовсе не занимают ни оркестр, ни свежесть весеннего утра, ни пред­стоящий праздник.

Это Рахман Бекбоев, ныне заготовитель Шахарской пря­дильной фабрики, явившийся в воскресный день в Черкесск в надежде разыскать старых приятелей.

Бритая смуглая голова его покрыта дорогой бухарской шапкой, так что почти не видно скрученного, обезображен­ного уха, из-за которого он и получил свою зловещую клич­ку Одноухий Тау еще в те времена, когда скрывался в горах в бандитской шайке ротмистра Унарокова Те, кому извест­на нашумевшая на Северном Кавказе лет семь-восемь назад история карабаира, помнят, что ротмистр нашел свою бес­славную смерть в Кутском лесу, а Тау, цыганскому вайде Феофану третьему, Парамону Будулаеву, Хапито Гумжачеву и другим, кто так или иначе имел отношение к шайке и убий­ству сторожа чохракской конефермы Трама Лоова, пришлось расплачиваться за «бурную молодость» каждому по заслугам Рахман (по кличке Тау его теперь никто не знал) отсидел с зачетами семь, и вот уже более полугода живет в полном ладу с законом, отмечаясь каждые три месяца в райотделении милиции, что ему надлежит делать еще несколько лет в со­ответствии с приговором.

Впрочем, так ли уж Рахман Бекбоев переродился в местах заключения, покажет недалекое будущее,— пока можно лишь гадать и сомневаться, зная, какую «тепленькую» он за­нимает

должность и видя его в шапке из золотистой мерлуш­ки, новенькой кожаной тужурке из настоящего шевро и уз­ких в голенищах щегольских «хромачах».

Рахману предстояла приятная встреча с молодой особой, знакомство с которой, скажем прямо, основывалось не толь­ко и не столько на личной симпатии, сколько на соображе­ниях характера меркантильного. Предвкушая встречу, он, соскочив с линейки и небрежно бросив кучеру мелочь, рас­сеянно скользнул безразличным взглядом по толпе, сопровож­давшей оркестр милиции, и растянул в неприметной улыбке тонкие жесткие губы.

Перейдя через улицу, Рахман огляделся (привычка — вторая натура!) и, убедившись, что его скромная фигура Не привлекает чересчур пристального внимания прохожих, вы­шел на Покровскую площадь, где гомонил базар.

В дальнем углу, почти впритык к промтоварному мага­зинчику, стояло несколько киосков с галантереей, а позади них, у забора, на котором были развешаны бурки и башлы­ки, Бекбоев нашел ту, что искал — высокую, лет тридцати, бойкую полногрудую красавицу в легком бежевом труакаре и коричневых сапожках. Звонким голосом она время от вре­мени заученно выкрикивала.

— Бу-урки! Бурки с позументом на вороте! Купи, джи­гит, будешь доволен: от дождя спасет, от снега укроет! И не одного, а вдвоем с милой!..

Стоит ли говорить, что смазливая девица имела успех, и у забора все время толпился народ, хотя покупали бурки не слишком бойко.

Рахман остановился в тени одного из ларьков и оттуда делал ей знаки. Увидев его, она что-то сказала толстой жен­щине в линялом кашемировом плаще, сидевшей на камне у штакетника, и подошла к Бекбоеву.

— Привэт, Улитка,— сказал он по-русски, нажимая на «э».

— Привэ-э-т,— передразнила она.— Сейчас, подожди чуток, я только отдам матери гроши и пойдем...

— Нэ надо,— остановил он ее.— Сэйчас нэ пойдом.

— Что, соскучился, что ли?

— Дело есть,— не принимая ее игривого тона, сказал Рахман.— Пряжа осталась еще?

— Вчера кончили. Привез?

— Нет. На пару дней завязать придется. Обыскивали вчера на фабрике. Стукаря нашего допрашивали.

— Открылось чего? — округлила глаза Улита.

— Нет, вроде,— Рахман нахмурился. Он не любил лиш­них расспросов.— Ладно. Хватит языком воду гонять. Бобоч­ку [42] мне связала? — эти жаргонные словечки никак не вяза­лись с его акцентом, но Улита к этому уже привыкла.

42

Бобочка — рубашка (жарг.)

— Готова. Приходи на примерку...— глаза Улиты сдела­лись томными.

— К вечеру жди,— строго сказал Рахман.— И за мной по базару не бегай. Дело кончу — приду,— и, круто повер­нувшись, пошел к продовольственному магазину на другую сторону площади.

Толстый нагаец с раскосыми глазами ловко орудовал жестяным черпачком, наливая мед в банку одному из поку­пателей. Народу в павильончике собралось немного, и Бек­боеву беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться — явился он вовремя: у маленькой деревянной витринки со стеклом, засиженным мухами, стояла высокая сухая девуш­ка, на угловатых плечах ее мешковато висело серое шерстя­ное платье. Она рассматривала выставленные на витрине продукты с видом настолько заинтересованным, что наметан­ный глаз легко сумел бы определить: пришла она сюда явно не за покупками.