По следам Карабаира Кольцо старого шейха

Кешоков Рашид Пшемахович

Хмурый октябрьский день кое-как дотянулся до вечера Прошел он серо и сумрачно. На грязные, раскисшие улицы никто не показывал носа, разве что прошлепает на своей си­вой кобыленке станичный почтальон — и снова тихо Перед вечером неожиданно прорвались над ольховым лесом тугие тучи, и солнечные лучи, бледные и слабые, полоснули по при­тихшей реке, по крыше буеверовского «Оленя», по облупив­шейся стене старой водяной мельницы, наполовину сломанное колесо которой почернело от времени и обросло мохом

Алексей Петрович принимал в тот

вечер гостей. Двери «Оленя», расположенные прямо под вывеской, были давно закрыты. За четырьмя деревянными столами за­кусочной, составленными вместе и ломившимися от всякой всячины, сидели шестеро мужчин и две женщины.

Гости были уже, что называется, «на взводе», и только один Буеверов, верный своей привычке, пил мало, изредка подходя к дверям и прислушиваясь.

И было отчего беспокоиться. Сегодня в «Олене» собра­лись именитые гости. По крайней мере в жизни и благопо­лучии Алексея Петровича эти несколько мужчин играли не­маловажную роль.

Во главе стола, исполняя роль тамады, сидел Асфар Унароков, бывший деникинский ротмистр, а теперь — чело­век, ведущий двойную жизнь. Для всех было у него другое имя и тихое местожительство в отдаленном ауле, для Буеве-рова же Асфар был человеком вольной судьбы, иначе гово­ря,— разбойником и конокрадом.

Унароков пил много, хмелел с трудом, отчего его темно-карие глаза подергивались дымкой едва скрываемой злости. Пьяный он становился злым и порывистым.

Одет он был без претензий, хотя и во все новое: корич­невая косоворотка навыпуск, армейские брюки и сапоги. Лицо маленькое, смуглое. Тонкие черные усики над верхней губой и властный тяжелый взгляд.

По левую руку от Асфара сидел Тау, первый друг и по­мощник ротмистра. Этого сразу можно было запомнить: со­вершенно круглая, как арбуз, бритая голова, узкие насмеш­ливые глаза, которые в сочетании с широкими скулами де­лали его похожим на монгола, и изуродованное ухо, лишен­ное верхней половины. Оставшаяся его часть смялась и съежилась, как сожженная бумага.

Среди остальных выделялея зычным голосом и хвастли­выми интонациями черный, как уголь, цыган, бабник и гуля­ка, атаман кочующего вблизи Гаевской табора. Звали его почему-то Феофаном третьим, и по всякому поводу он встав­лял в свою речь непонятную приговорку «вон-да!».

Рядом с ним застыл на стуле его постоянный спутник, мастер по сбыту краденых вещей, лохматый угрюмый цыган Парамон Будулаев. Он был единственным поверенным атамана во всех делах, включая сердечные. Хорошо вышколенный, он ловил взгляды своего хозяина, готовый предупредить малей­шее его желание, и больше помалкивал.

Тише всех вел себя местный почтальон Арап Хохлов, длинный нескладный детина с удивительно голубыми глаза­ми, навечно, казалось, затаившими недоуменное выражение.

И, наконец, Мустафа Зизарахов, друг и сотрапезник Дзыбова. Круглое, осоловевшее лицо Мустафы блестело, как медный таз. Он пил и потел. Потел и пил, будто задавшись целью накачать

себя самогоном до основания. Впрочем, рот­мистр несколько раз намекал, что у Мустафы был повод для того, чтобы «надраться в стельку». Зизарахов не отвечал на придирки.

Женщины напропалую кокетничали и хихикали. Одна из них — русоголовая, лет тридцати в темно-малиновом сукон­ном платье, звалась Ларисой и была родной сестрой Агапа и супругой Алексея Петровича. Заняла она эту почетную долж­ность год назад, когда Буеверов овдовел.

Молодую цыганку Риту притащил с собой Феофан третий. Она строила глазки ротмистру и, бренча на гитаре, тянула надтреснутым контральто старинный романс: «Я вам не гово­рю... (у нее это выходило: «не говору...») про тайные стра­данья...».

Феофан ревновал и толкал певицу под столом коленкой.

— Баста! — хлопнул Унароков ладонью по столу: — Рита, хватит песнопений. Мы о деле говорить будем...

Женщины переглянулись и упорхнули на половину Буе-веровых. У Алексея Петровича был железный закон: разго­вор о делах — не для женских ушей.

— Думаешь, я не знаю, почему ты нос в тарелку опус­тил? — обращаясь к Мустафе Зизарахову, сказал ротмистр, когда женщины скрылись.— Может быть, ты сам скажешь?

— А чего мне гово... говорить? — заплетающимся язы­ком ответил Мустафа.

— Ты не знаешь?

— Он не знает? — иронически поддержал Буеверов, пох­лопывая себя по тугому животу

— Говори, вон-да! — не остался в стороне и Феофан третий.

— Он скажет, за это я ручаюсь,— проскрипел Тау Го­лос у него был тихий и хриплый. Как будто на ржавых не­ смазанных петлях поворачивалась тяжелая дверь. Тау замол­чал и выразительно поиграл столовым ножом.

— Вы что? — испугался вдруг Мустафа.— Я разве скры­ваю?.. Да вы же и сами знаете: Газиз влип... взяли его два дня назад. Сидит в КПЗ.

Тау положил нож на место.

— Почему молчал раньше? — как всегда, улыбаясь, спро­сил Буеверов, отхлебнув самогона и жуя соленый огурец. Улыбался он все время, но иногда улыбка его заставляла собеседника поежиться.

Мустафа, отрезвев, зябко передернул плечами.

— Я... я сказал бы все равно...

— Ладно,— оборвал Унароков.— Хватит. Что будем де­лать? Кто знает этого Шукаева? Нужно ли его опасаться?..

— Я знаю. Слышал о нем от Хахана,— сказал Тау.— Да, его надо бояться, Асфар. Он не отстанет. Хахан советовал уходить с Кубани.

— Так уж и уходить?. — швырнув на пол куриную кость, пробормотал Унароков.

— Да. А почему бы нам не смыться в Абхазию?

— Он прав,— деловито заметил хозяин.

— Тогда решено,— согласился Асфар. Чувствовалось, что он дорожил мнением Буеверова.

— А как же Газиз? — несмело спросил почтальон.

— О нем надо подумать,— согласился Унароков.— Агап верно говорит Как ты считаешь, Тау?

Одноухий ничего не ответил. Буеверов тихонько кашлянул. Феофан опустил глаза.