По следам преступлений
Шрифт:
Но тогда я дал себе слово больше Вале не попадаться на пути: у нее своя дорога. Я не стою ее мизинца…
Яхнов опять помолчал. Потом вздохнул и закончил:
— Вскоре я был задержан и за кражу осужден. Назвался Бутылкиным Сидором Митрофановичем. И хотя мне было уже больше двадцати, я все еще прикидывался малолетним, чтобы попасть в детскую колонию. Там, конечно, тоже не дом отдыха, но все же она детская и порядки там другие.
— Скажите, Владимир Иванович, а после этого первого поражения вы не пытались еще бороться за себя, победить свою трусость и начать работать? —
— Пытался, — хмуро кивнул Яхнов. — Мне даже почти удалось это. Но… если бы я был не один… В одиночку это не под силу.
Отбыл очередной срок и решил вернуться в Казань. Но теперь я уже был не тот тринадцатилетний диковатый паренек: я прошел и град и ад. И все чаще одолевали меня мысли о человеческой, нормальной, как у всех, Жизни. «Покончу, хватит», — без конца твердил я себе. Строил разные планы там, в заключении. Но, честно говоря, я еще не мог разобраться в самом себе. Чего я хочу? Куда иду? Даже дневник начал вести с такого признания:
«Долгие годы бесцельно болтаясь по улицам и тюремным заключениям, я прислушивался к своим тревогам. Что меня гнетет? Почему в голове такой сумбур и беспорядок? Как разобраться в себе? Так ли я должен жить? Разве я не рожден быть человеком?..»
В Казань вернулся потому, что хотел найти сестру. Я потерял с ней всякую связь шестнадцать лет назад. «Может быть, первое время поживу у нее, хоть какая-то поддержка», — думал. Мне очень хотелось почувствовать над собой строгий и в то же время заботливый глаз, я истосковался по семейному уюту.
С трудом разыскал сестру, хотя она жила в том же бабкином домишке. Зина со слезами бросилась обнимать меня.
«Володька, неужели ты жив?» — повторяла она, не веря своим глазам.
И ее муж Николай и их сынишка Сашка удивленно смотрели на нас.
До самой встречи я все не знал, как отнесется сестра, а главное — ее семейство, муж, к моему появлению в их доме.
Как ни тяжело было, но родным я рассказал честно обо всем и о том, что очень хочу твердо встать на ноги.
В то время, — усмехнулся Яхнов, — я был похож на младенца, на новорожденного, который и хочет сказать, а не может. Дескать, граждане, помогите малышу! Не то он вывалится из своей коляски. Не оставляйте его одного. Беда будет… — И, согнав усмешку, продолжал: — Я не мог не чувствовать, каким вниманием окружило меня семейство сестры. Николай устроил на работу в книготорге. «Пусть пока упаковщиком. Дальше будет видно», — думал я. В тесной комнате нашлось место для моей раскладушки. Особенно умилял меня Сашка, племяш. Эта родная душа так и тянулась ко мне. Как назовет меня «дядя Володя», дрожь по телу идет — никто ж так меня не звал за всю жизнь.
Но не хотелось их стеснять, и я старался утром пораньше уходить из дому и попозднее возвращаться. До чего трудной казалась мне работа! И все из-за спины. Не сгибается она, — пояснил Яхнов. — Еще несколько лет назад у меня заболел позвоночник. От такой жизни все могло быть. Правда, меня лечили, но болезнь не проходила. И теперь она давала себя знать.
Вначале я как-то не заметил, что Николай дружит со стаканчиком. Однажды за полночь он ввалился пьяный и начал озорничать
«Уважай же себя и сестру, — начал я убеждать его. — Неужели не обойдешься сегодня без приемника? Все уже спят…»
«Ах ты, жулье! Бродяга бездомный! Хозяином стал в моей квартире?» — вдруг закричал он. Я лежал на раскладушке. Он налетел на меня и ударил ногой. Ошарашенный, я вскочил с постели и схватил табуретку, но в это время проснулся Сашка и закричал: «Дядя Володя!» Бросил я табуретку, отшвырнул пьяного Николая, быстро оделся и выскочил на улицу. Куда идти? Ночь, ни огонька. Пошел на вокзал. Кончился мой семейный уют.
Утром меня разбудили уборщицы вокзала. Я вышел на улицу и вдруг увидел, как тот новорожденный, которым я себя представлял, выпал из коляски и лежит в грязи, беспомощный и жалкий. И я вдруг сказал вслух: «Валя! Валя! Я забыл о своей клятве и решил еще раз попытать свое счастье. Валя! Помоги!»— твердил я и, словно в полусне, пришел в адресное бюро. Она мне так и не успела показать, где живет. В бюро я заполнил анкетку и стал ждать. Прошло целое столетие, пока мне выдали бумажку с роковыми словами: «В Казани не проживает».
«Вот теперь уж все, — подумал я, — денег нет, угла нет. Хуже собаки». Снова кража. И снова суд. Опять высокая ограда, охрана, решетки. Осточертевший, безжалостный и наглый преступный мир. Как же я не удержался? «Почему, — спрашивал себя в сотый раз, — почему, дав себе слово, не сдержал его? Неужели я неисправим?» Если бы у меня были надежные друзья! Что могла сделать одна сестра, да еще с таким мужем?
«Все равно не сдамся! — твердил я по ночам, сжимая зубы. — Не будет ни одного замечания, ни единого нарушения! Буду честно трудиться».
«Хочу учиться на столяра», — заявил я на второй же день.
«У вас здоровье не позволяет».
«Нет, — настаивал я, — врачи разрешают. Дайте мне работу. Как воздух она мне нужна!»
Конечно, гражданин прокурор, — проговорил Яхнов, — вы скажете, стать на тридцатом году жизни учеником столяра — это еще не заслуга. Правда.
Но знаете, как труд пришел ко мне? Забывал буквально все на свете. Даже курить перестал. Очень хотелось найти, наконец, место среди людей, среди настоящих людей, а не в этой шпане.
Поработав день за верстаком, я теперь шел в библиотеку. Я так пристрастился к книгам, что заключенные окрестили меня «буквоедом». Читал и переживал за героев, словно все они были моими хорошими знакомыми, и еще больше стал размышлять о своей собственной судьбе. Книги мне здорово помогли. Это факт. Читал все подряд, и современных и классиков русской и зарубежной литературы, все, что было в тюремной библиотеке.
Прочитал Макаренко Антона Семеновича. Я не бывал, конечно, в его колонии, но я как-то очень хорошо представляю себе этого человека. Его великий гуманизм, доброта к малолетним правонарушителям и то, как он понимал человеческую душу, захватывали меня и, как видно, здорово помогли прояснению моего сознания.