По следам судьбы моего поколения
Шрифт:
Письма, полные мужества и любви от мамы и Коли и детские неумелые строки, — все, чем дорожу, а также то, что может вызвать подозрение — поручения и письма товарищей, — все на санях у Ивана Тимофеевича. Он сумеет спрятать, если понадобится.
Богданов должен выехать рано утром.
Однако есть и другой груз, бесплотный, но тяжелый. Пусть он не станет обузой, а как усиленный лупой взгляд поможет из прошлого смотреть в будущее! И не только в мое…
Я вышла за зону и стала спускаться на дорогу, проезженную санями по реке. Все, кто работал близко в зоне, в яслях, конторе, больнице, высыпали на гребень высокого берега, на котором расположен Кочмес, махали, напутствовали, плакали. Вот они уже скрылись в пелене взметнувшейся
Долго не могу опомниться, долго ничто другое, кроме боли за товарищей, не доходит до меня.
Далеко за зону провожает меня Берлинский, старший экономист-плановик, имеющий право выхода за зону. Иду налегке, в лагерной одежде первого срока — Титов выдал новую— и кажусь себе новой, одетой с иголочки. Такому ощущению не мешают даже непомерно большие старые, подшитые валенки, в таких теплее шагать по морозу или сидеть в санях. Иду без конвоя! Берлинский идет рядом километр, два, три — ему не хочется возвращаться, а мне — оставаться одной. Он последняя зацепочка, которая вот-вот оборвется.
— Я останусь здесь после конца срока, — говорит он. — Трезвее вас смотрю на вещи. Что будем делать там после лагеря? Срок кончится, а жизнь не изменится…
— Нет, я не останусь, уйду. Трезвость не всегда добрый советчик.
Прощаемся. В эту минуту нас, чужих по существу людей, многое связывает и сближает.
Поворачиваю направо, выхожу на излучину Усы, на беспредельный снежный простор. Кочмес исчез из глаз. Солнце со всех сторон и ни души. За поворотом, за черными вершинками леса мои годы. Жизнь и смерть… В кармане маленькая бумажонка, в которой сказано, что я направляюсь в Усть-Усу за получением документов по отбытии срока наказания. Не тороплюсь догнать Богданова. До ночи еще далеко. Иду одна, без сопровождающих, по узкой дороге меж снегов, не оборачиваясь назад. Меня нисколько не пугает, что я иду одна, я радуюсь этому. Страха нет, и что-то рвется и клокочет в душе оттого, что вместе со званием «зека» я как бы сбрасываю с себя и сжигаю свою лягушечью шкуру, как в известной сказке о царевне-лягушке. И хотя сожжение ее принесет мне неведомые и непредвиденные бедствия и содрать шкуру стоит огромных усилий, но зато этой шкуры на мне уже не будет. Я свободна от нее!
Понятое и пережитое впиталось в кровь и будет всегда со мной. Желание жить, действовать, работать, завоевывать не иссякло. Меня ведет не ослабевший, а возросший интерес к жизни, жадность к ней. Я не пела песен трубадуров, знаменующих начало турнирного боя, но шла с чувством не от; ступать и тугого волевого напряжения.
Как до тюрьмы у меня не было представления о заключении, так теперь не знала, что сулит мне возвращение. Шла меж двух миров. Рвалась к неизведанной, опаляющей новизне, но оставляла в суровом, сумрачном, угрюмом лагерном мире огромную часть души, сознательно, а порой бессознательно укрытой в этих записках, иначе нестерпимо было бы писать. Всегда держу себя и свое перо в узде.
По снежному расконвоированному пути тащила груз страданий своих и несметного числа «зека». И в то же время была окрылена нарастающим нетерпением обнять близких и волю…
С тех пор прошло около тридцати лет, принесших сдержанность понимания взамен жгучих чувств.
1965–1966 гг.
г. Ленинград
От издательства
„Эксперимент“ не должен повториться
Мы подолгу говорим с Аддой Львовной в ее ленинградской квартире. Несмотря на возраст (ей уже 88 [19] ), она осталась верной своей трудной работе — вглядываться в жизнь, слушать ее и понимать.
19
А. Л. Войтоловская умерла 28.12.1990 г.
— Сегодня, — говорит она мне, — моя книга как бы запоздала.
Все эти годы лагерей, скитаний и ссылки она не отворачивалась от вопросов и размышлений. И если одна из тайн тоталитарного режима в том, что еще до всякой манипуляции сознанием масс каждый научился манипулировать собственным сознанием, не замечать трудных вопросов, не видеть противоречащего совести, то к А. Л. Войтоловской это не относится. Она с самого начала и до конца была зрячей.
«Духовное возрождение народа, — читает Адда Львовна религиозного философа Константина Иванова, — не может произойти на основе только безоглядного отрыва и отречения от прошлого. Необходимость покаяния в преступных действиях и порочных идеалах, осознание заблуждений, ошибок и предубеждений не может вызывать сомнений, — только так приоткрываются перспективы новых идей и ценностей. Но это никак не значит, что достаточно этого отрыва и что тем самым будет обеспечен новый духовный путь. Народ возрождается и преображается, не теряя себя самого, напротив, — находит себя, когда глубоко и осмысленнее переживает свои чаяния, предназначение и судьбу. Мы возвращаемся к прошлому, переосмысляя его, и движемся от него в будущее, принимая путь, который идет из прошлого. Критика прошлых ошибок и преступлений должна быть достаточно последовательной и настойчивой, чтобы повернуть нас к сокрытому смыслу истории, которому мы назначены даже в неведении и противлении». Всё верно!
Есть люди, которые самим небом назначаются к особой, значимой для целого поколения судьбе. Тьма всемогущих случайностей раздвигается, преодолеваются самые непреодолимые препятствия, и истина пробивается через всё вместе с таким человеком к будущим поколениям, — детям, внукам, потомкам. Вместе с понятым и пережитым такие люди передают нам все, что достигли на пути к смыслу, к истине. Форма выражения этого драгоценного опыта не имеет значения — картина ли, песня, стихи, и даже одна страничка забытого документа. С книгой Адды Львовны Войтоловской к нам перешла целая летопись!
Особое предназначение судьбы не принесло ей облегчения и благополучного пути. Совсем наоборот. Она разделила трагедию со своим народом, выстрадала ошибки и воскресла из небытия. Однако из того, 1941 года, предстоял еще очень долгий путь к возрождению.
А. Л. Войтоловской написаны четыре книги о своем пути, охватывают они отрезок времени с 1934 по 1964 годы.
1934–1941 гг. — убийство Кирова, аресты, этап, лагерь (Ленинград, Новгород, Коми АССР);
1941–1949 гг. — между лагерем и ссылкой (Вологда, Ростов-на-Дону);
1949–1954 гг. — ссылка «навечно» (Нижне-Имбатск Туру-ханского края);
1954–1964 гг. — время «оттепели» (Ростов-на-Дону, Ленинград).
Каждая из этих книг связана друг с другом многими судьбами, взлетами и падениями человеческого духа, победами нравственной воли и горькими поражениями, психологической усталостью и даже смертью. Каждое мгновение, каждую минуту после освобождения жизнь бывшего политического «лагерника» напоминала о возможном и близком кошмаре оказаться опять за тюремными стенами и колючей проволокой. Режим приспособил для искушения души все — от мелких, но бесконечных унижений и бытовых трудностей, до обещания возможных благ в случае согласия сотрудничать.