По следам знакомых героев
Шрифт:
Раскрыв книгу, он прочел:
— «Молчалин — это не подлец. Молчалин — это ведь святой. Тип трогательный».
— Хорош святой! — раздалось из зала.
— Да, да! Он святой! Святой! — истерически взвизгнул чей-то женский голос.
— Святой?! — повторил потрясенный Уотсон. — Ну и ну! И вы, Холмс, с этой мыслью Достоевского согласны?
— Решительно не согласен! — отвечал Холмс. — Но, разбираясь в таком сложном социальном явлении, желая понять его до конца, мы не в праве обойти и это парадоксальнейшее суждение Достоевского. Молчалин, конечно, далеко
Молчалин при этих словах съежился и словно бы стал меньше ростом.
— Но до некоторой степени он все-таки жертва обстоятельств.
Молчалин снова приосанился.
— Та историческая реальность, в которой он вынужден жить и действовать, — продолжал Холмс, — не оставила ему никаких иных путей, никаких других возможностей для реализации его, так сказать, общественной активности. Этим он и в самом деле напоминает Жюльена Сореля…
— По-вашему, между ними нет никакой разницы?
— Разница огромная! — живо отреагировал на эту реплику Уотсона Холмс. — Жюльен Сорель — характер героический, который не состоялся, не мог состояться в пору безвременья. Это фигура трагическая!.. Хотя… — Холмс задумался, — хотя в известном смысле ведь и Молчалин тоже фигура трагическая…
— Молчалин?! — поразился Уотсон.
— А вот послушайте, я прочту вам еще одно в высшей степени примечательное высказывание Достоевского.
Полистав книгу и найдя нужное место, он прочел:
— «Недавно как-то мне случилось говорить с одним из наших писателей (большим художником) о комизме жизни, о трудности определить явление, назвать его настоящим словом. Я заметил ему перед этим, что я, чуть не сорок лет знающий „Горе от ума“, только в этом году понял как следует один из самых ярких типов этой комедии, Молчалина, и понял именно, когда он же, то есть этот самый писатель, с которым я говорил, разъяснил мне Молчалина, вдруг выведя его в одном из своих сатирических очерков».
— А с кем это он говорил? С каким писателем?
— С Михаилом Евграфовичем Салтыковым-Щедриным. У Щедрина есть такая книга: «В среде умеренности и аккуратности». Первая часть этой книги называется: «Господа Молчалины».
— И там тоже фигурирует Молчалин?
— Не только фигурирует. Щедрин в этом своем сочинении продолжил судьбу Молчалина, доведя его жизнь до старости. И вот, извольте выслушать, в каких выражениях он размышляет о судьбе Молчалина, о трагическом финале его судьбы.
Раскрыв книгу, Холмс прочел:
— «Я не раз задумывался над финалом, которым должно разрешиться молчалинское существование, и, признаюсь, невольно бледнел при мысли об ожидающих его жгучих болях… Больно везде: мозг горит, сердце колотится в груди… Надо куда-то бежать, о чем-то взывать, надо шаг за шагом перебрать всю прежнюю жизнь, надо каяться, отрицать самого себя, просить, умолять… Вот „больное место“ беззащитного, беспомощного молчалинства».
— Молчалин беззащитный?! Молчалин беспомощный?! — возмутился Уотсон. — Ну, знаете, Холмс, уж от кого другого, но от Щедрина я этого никак не ожидал!
— Вы отнеслись бы к этой мысли Щедрина иначе, если бы читали
— Помилуйте, Холмс! Да разве так может быть, чтобы сатирический образ был трагическим?
— Конечно! Вспомните хотя бы Беликова! Разве это не сатира? Да еще какая злая сатира… И в то же время он фигура безусловно трагическая. Вы только представьте себе, Уотсон, весь ужас этого существования в тесном футляре готовых формул и циркуляров…
— О ком вы говорите, Холмс?.. Беликов? Кто такой этот Беликов?!.. Клянусь, я в жизни своей не слыхал ни про какого Беликова!
— Это не делает вам чести, Уотсон, — покачал головой Холмс. — Господин Беликов — человек весьма знаменитый и в своем роде замечательный. Впрочем, не расстраивайтесь! Бог даст, вы с ним еще познакомитесь!
Путешествие десятое,
В котором Онегин хочет уклониться от дуэли
— Любопытный субъект, не правда ли? — сказал Холмс.
Уотсон вздрогнул и оторвал глаза от окна.
— Любопытный? — переспросил он. — Я бы выразился иначе. Странный… Я наблюдаю за ним вот уже минут двадцать…
— Двадцать две минуты пятьдесят восемь секунд, — уточнил Холмс. — Срок достаточный, чтобы выяснить всю его подноготную.
— Такому проницательному человеку, как вы, Холмс, быть может, хватило бы и трех минут на то, для чего мне понадобилось около получаса.
Холмс усмехнулся.
— Дело не в сроках, друг мой, — добродушно сказал он. — Смею вас уверить, что если вы хотя бы даже и за полчаса увидите то, что я разгляжу за три минуты, это будет еще не так худо.
— Вам угодно считать меня слепцом, — обиделся Уотсон. — Однако кое-что я все-таки вижу.
— Ну-ну, не сердитесь, — миролюбиво сказал Холмс. — Лучше поделитесь со мною тем, что вы увидели. Итак, что вы можете сказать про этого странного человека, Который вот уже битый час стоит у нас под окнами, не решаясь сдвинуться с места, подняться по лестнице и постучать в дверь.
— По-моему, дорогой Холмс, это случай настолько ясный, что даже вы ничего не сможете добавить к тому, что заметил я. Это человек прежде всего весьма предусмотрительный…
— В самом деле?
— Ну конечно! Вы только поглядите на него: в ясный, теплый, солнечный день он в теплом пальто на вате, в калошах, с зонтиком. Это уж даже не предусмотрительность, а какая-то патологическая боязливость. Как бы то ни было, он — чудовищный педант. Я думаю, что, скорее всего, он старый холостяк. Я сам долгое время жил один и отлично знаю, что у нашего брата холостяка со временем вырабатывается куча всяких нелепых и даже смехотворных привычек.