По своему обычаю(Формы жизни русского народа)

Гончаренко Екатерина

Во времена от нас далекие, когда южные степи оберегались воинственными кочевниками восьми наименований, разбивавшими и разрушавшими жизнь русских славян на юге, вся сила движения направлена была в противоположную сторону, на север. В первобытных, непочатых лесах его внедрились два богатыря: Москва и Новгород. Когда первой удалось притянуть к себе все разрозненные, но однородные части и составить сильное целое, второй уже успел осилить новые препоны и дал народному движению новое направление на восток — в Сибирь. На севере от степей продолжала укрепляться и сосредоточиваться русская жизнь, поразительная своей самобытностью и изумительная по необычайным успехам колонизации. Вольные люди искали новых земель и оживляли трудом своим те, которые удалось занять при содействии собственных общин или по призыву богатых собственников, между которыми в ряду колонизаторов очутились даже монастырские общины и, притом оказались самыми способными и опытными, к которым охотнее приставали прежние вольные люди. Частное право перехода от одного владельца к другому, более выгодному, с бесплодных земель на плодородные, стало на севере из обычного права народным, вошло в последующие узаконения, служило народу выходом на несчастные случаи, неблагоприятные для оседлости. Суровый климат и неблагодарная почва, встретившие пришельцев невзгодами повальных болезней и частым голодом от неурожаев, закрепили за народом право переменять место как естественное. К негостеприимной стране

и неблагодарным займищам и урочищам народ мог применяться на время, но не был в состоянии прикрепиться навсегда. Побежденные природой и желавшие пользоваться естественным человеческим правом свободы, уходили на призыв хвастливого и тароватаго. Равным образом, снимались и с тех мест, где земля не давала надежных всходов и где прошла война, сопровождавшаяся, по обычаю тех времен, страшными опустошениями и грабежами. Население, оживлявшее леса и боровшееся со всеми препятствиями, встреченными в них, продолжало находиться в постоянном движении и кочевало по тому же способу, как и те аборигены страны, которых вытесняли они с лучших мест. При отсутствии граней в русской земле, это скитание по лесам было бесконечным и вело народ к какому-то оседлому кочевью, «где — по словам одного из историков — всякая оседлость казалась временной, а всякий переход совершался оседлости ради». Таким образом, самое завоевание так же кочевало, как и племена; но завоевание на этот раз увенчалось тем успехом, что вся громадная лесная равнина осталась за восточным славянским племенем. Здесь, в пределах этой равнины, главным образом сосредоточивалось это кочевье оседлого народа и находилось в полном разгаре, являлось бесконечным даже и на то время, когда Московскому царству показалось оно и несвоевременным и вредным. Годуновский указ о прикреплении народа к той земле, на которой кого застал указ, оказался только сильной попыткой остановить народные стремления переменять места под тем или другим предлогом, от той или другой причины, которые на времена первых трех царей из дома Романовых оставались те же. Число пришлых людей на первое время уменьшилось, но пределы расширились приобретением новых стран и очисткой хлебородных и соблазнительных степей от элементов, до сих пор одерживавших стремление русского народа в эту сторону. Не сильное в начале, но такое же устойчивое и здесь, как и на севере, такое же неуступчивое ко всяким препонам, народное передвижение заручилось новыми поводами, выразившимися в крутых и суровых преследованиях за старую веру и новые религиозные толки. При втором из Романовых, царе Алексее, народное движение, вызванное новыми невзгодами, стремилось и по старым тропам на восток, в Сибирь, бросалось и в обратную, на север, к шведским рубежам, кидалось в отчаянии и по новым сиротским дорогам на донские и приволжские степи, искало помощи и защиты и на западе, за рубежом литовским. Как до сих пор Новгород стремился на восток, так теперь Москва устремилась и на юг и на запад, куда ни попало.

В таком народном брожении принял Россию Петр, думавший установить государственный строй по опытам и образцам Европы, но в этих стремлениях сумевший дать народу новые поводы к протесту против нововведений. Тем же бегством в разные и дальние стороны ответил народ на указ Петра о ревизии, на последующее указы его о рекрутстве, преследовали за старую веру, на прикрепление к заводам и тяжелые непривычные работы и проч. Расширение владельческих прав под именем крепостного, сурово выразившееся при Анне и достигшее своего полного апогея при Екатерине II, дало новые питательные соки народному стремлению к перемене места. Народ бежал и от второй ревизии при Елизавете, и от рекрутства, обратившегося в государственный принцип и затрагивавшего чувствительные семейные узы в самых здоровых звеньях и узлах. От нередких и всегда неожиданных хозяйственных кризисов народ также по-прежнему спешил подниматься с насиженного места и шел искать приволья и счастья там, где укажут ему старинные предания или сегодняшний заманчивый слух, пущенный какими-нибудь доброхотом.

Как некогда Сибирь была для народа той обетованной страной, где бабы бьют соболей коромыслами, таки потом, когда народ распознал, что и в Сибири то же солнышко светит, Ханаан его стал в степях, сначала оренбургских, потом новороссийских. В настоящее время он ждет новых указаний, но частями не остановил своих стремлений по знаковым и старым тропам. Сомнения нет в том, что с половины прошлого века высказался перелив населения с севера на юг, и мы, во всяком случае, переживаем то время, когда эта народная работа еще не доведена до конца. Народ еще не кончил своей роли и не изменил своему призванию как колонизатора. Как прежде ни запретные указы царей и сената потом, ни напряженные усилия прежних сыскных и последующий воинских команд не клали препон, так и теперь не сильны ручательства тому, чтобы народ отказался от миссии, которую он выдержал с таким успехом и которую осязательно выразил в стремлениях к обладанию Азией. Временные кровавые уроки народ скоро забывал, но наболевшее место продолжало по-прежнему жить в народном организме и сказываться при первом, даже легком уколе. Способ лечения посредством так называемой паспортной системы — как всеми и давно известно — не имели никакого успеха, а огромная корпорация старообрядцев приняла паспорт за печать антихриста…

Всматриваясь с большей подробностью в различные виды скитальцев, мы видим, что многие из них, по разнообразным вызовам, основали свое право на экономических условиях страны и представляются тем законным явлением, без которого не полна народная жизнь. Для них скитальчество — наружная форма: одни из скитальцев стоят под защитой коренного народного свойства — всеобщего стремления к так называемому благотворению; другие прикрылись ремеслом; для третьих оказался удобным промысел; четвертые бродят под видом торговцев и проч.

Нет тех сил, которые могли бы остановить целые массы народа, движимые принципом религиозности и увлекаемые к местам, почему бы то ни было признанным народом за священные. Нет тех знаний, которые были бы способны разграничить искренние религиозные побуждения с меркантильными, чисто коммерческими предприятиями, только снаружи прикрытыми маской неподдельного религиозного чувства. Нет тех средств, которые могли бы противостоять наплыву масс шарлатанов и обманщиков, которые под видом духовного дела ведут мелочную торговлю, спекулируют на религиозных верованиях таким же нечистым промыслом и, устраивая на той и на другом свое личное благосостояние, в то же время поддерживают в народе суеверия, питают в нем крупные и многочисленные остатки язычества. Для таковых обетные хождения по святым местам русским, ближним и отдаленным, сделались целью существования, превратились в вечное движение, бесконечное скитание, в хроническую болезнь, в промысел. Люди эти понятны народу и любезны ему: нет того места в России, для которого не было бы своего Иерусалима, какого-нибудь города или села, или родника с чудотворной местно-чтимой иконой, с подспудными мощами святого подвижника и целителя телесных и душевных недугов. Обетное хождение к таким местам с молитвой вменяется в обязанность всякому желающему получить облегчение и от грехов и от недугов. Восходя мыслью об обрядном обязательстве хождения по святым местам, народ наш особенно чтит дальние святые места. В мучительно-трудном пути к этим местам он видит один из путей к облегчению душевных скорбей и вероятие достижения блаженства в райской загробной жизни. Вот почему

Соловецкий монастырь, удаленный за лесами и болотами и поставленный среди моря «на отоке океана», считает ежегодно богомольцев и рубли, оставленные ими, тысячами и путешествие в Сирийский Иерусалим, через землю неверных и зловерных, считается верхом торжества для души, ищущей земного спокойствия. Лавры Троицко-Сергиевская и Киево-Печерская, непременно достигаемые пешим способом со вкушением всяческих невзгод, для жителя северных лесных губерний (вторая) и для жителей степных южных (первая) приближать радость утешения, всецело доставляемую собственно лишь одним Иерусалимом.

Видя в самом процессе трудного пешего путешествия богоугодный подвиг, задавшись мыслью и твердо стоя на положении, что только та молитва скорее идет к небу, которая у самых нетленных тел препоручена заступникам и угодникам Божиим, народ видит затем во всех странниках подобного рода счастливцев, божьих людей. Препоручая себя молитвам этих людей, народ везде, на всех пунктах (даже и на больших торных дорогах), дает этим странникам бесплатный приют, даровой прокорм и деньги в натуре на дальнюю путь-дорогу и на заздравную и заупокойную просфоры. Главнее всего, с этих странников берут обещание, приправляемое усердной просьбой, не оставлять их святыми подарками на обратном пути и не обходить их избы окольной дорогой, не принеся им тех освященных памяток, какими с избытком запасаются монахи святых мест и какими в обилии снабжают они богомольцев. Не знают того и не хотят знать простые и доверчивые деревенские люди, что почасту мимо них проходят в Соловки такие артели, которые в прошлом году бродили около Москвы, года через два очутятся в Киеве, еще через несколько лет попадут на Афон и в Иерусалим. Не знают они, что вся жизнь артелей этих проходить в постоянном, неугомонном бродяжестве, что бродяжество успело опутать их соблазнами и тенетами легкого промысла так, что многие странники сами не видят во мнимом спасение своем греха против личной совести и против общества. Нет нужды решать такие дела, где замешалось дело совести — самые темные дела, судить которые народ наш, по многовековой привычке, не умеет и не любит. Охотно слушает он потом рассказы о всех необычайных явлениях вроде стона грешных душ, слышимых во аде через отверстие в иерусалимском храме, и верит им всей слепотой своего ума, всей восприимчивостью своего сердца, боясь не доверять им из страха смерти. Верит народ в обоих случаях и тому рассказчику, который сам воспринял все слышанное и виденное на свою слепую веру, и тому, который лживо-привычной и медово-сладкой речью хитро прикрывает личное безверие и, выкладывая с языка рассказы о чудесах, в уме своем раскладывает счеты и грешные соображения о количестве и качестве денежных и других наград за повествования.

Насколько слепо в народе доверие, производимое религиозными возбуждениями, и насколько простосердечна вера, преданная разумение одной внешней обрядности, настолько часты в жизни народа такие заключения, которые происходят от обманов и подлогов, употребляемых людьми хитрыми и злонамеренными. Сколько раз ловила в разных местностях России наша немудрая земская полиция целые шайки бродяг с перламутровыми образами и крестами, с поддельными частицами мощей и отломков от креста Христова, бродяг, переодетых в монашеское платье и выдававших себя за греков из Иерусалима или с Афонской горы. Нахичеванские армяне такие подлоги обратили в особый вид промысла и коммерческого предприятия, основанного на запасе вещами, хорошо идущими в торговле: камешками разного вида, обрывками, четками, евангелиями, кусочками разного рода и даже песком, уверяя, что все это из Иерусалима и что деньги собирают на гроб Господень. И сколько еще ходит по большим и столичным городам таких странников в полумонашеском платье, которые со смирением на лицах повествуют о сверхъестественных явлениях, но сбиваются на географических и других показаниях и потом ловятся в кабаках в пьяном и безобразном виде и без всяких видов.

На всегдашней готовности русского народа к благотворению неимущим, несчастным и страждущим основал раскол самую живую и деятельную сторону своего дела — дело пропаганды, и рассчитано достиг богатых и счастливых результатов. Так называемые «запросчики», в постоянных переходах с места на место полагали свое общественное служение, как долг, радение и священное обязательство общине. Семен Уклеин всю жизнь свою не имел, где главу преклонить, но в итоге увидел то, что молоканство из тамбовских деревень перекинулось на Хопер и с Дона перебралось за Волгу, далеко в Самарскую степь. Кондратий Селиванов, с тем же странническим посохом и в виде бродяги, прошел по черноземной полосе глубоко с юга до Петербурга, посещая хлыстовские «корабли» и сионские «горницы» скопцов. Наконец, из того же принципа бродяжничества возник особый видь раскольничьей секты, известной под именем бегунов или так называемого сопелковского согласия, ревнители которого уже в истинном смысле люди, не имеющие где главу преклонить, по религиозном принципу уходящие в глубь лесов и во мрак подпольев.

На разнообразном пространстве огромной русской земли народные передвижения с места на место для отыскания средств к существованию на стороне, когда их нет на месте, между прочим, разительно высказались в существовании так называемых отхожих промыслов. Из них некоторые многознаменательны до того, что выводят население многих местностей поголовно (по крайней мере, на лучшую и здоровую часть его). Как промысел и ремесло, так и торговля искала применения и путей для себя в тех же переходах и скитаниях по лицу земли русской. Эта разновидная подвижность населения также глубоко скрыла начальные основные корни свои в давних временах народной истории и также не стеснялась пространствами и расстояниями. Как плотники и печники, шерстобиты и шубники уходят вглубь Сибири, так некогда ковровского и вязниковского ходебщика-офеню видали за австрийской границей и считали сотнями за Кавказом и за Уралом, десятками на самых отдаленных окраинах государства, каковы прибрежья Белого моря и ссыльные места Забайкальского края. С коробком за плечами, с аршином в руках, офеня-разносчик почти круглый год (от середины одной макарьевской ярмарки до начала ее в следующем году) бродил из села в село, с людного базара и малого торжка на большую и бойкую ярмарку. Шерстобиты ходят с места на место всю зиму, коновалы половину зимы и весну. Хотя кое-какие частные распоряжения и, наконец, самое время и изменения экономического быта, с проведением шоссейных и железных дорог, ослабили это скитальчество торговли, тем не менее, оно производится еще и теперь, хотя и приметно в уменьшенных размерах.

Источник: Максимов С. В. «Сибирь и каторга» (СПб., т. 1–3, 1871).

12. Крестьяне и война 1812 года

Российская элита, уже более ста лет говорившая по-французски и в большей степени настроенная франкофильски, и в 1812 году не утратила связи с французской культурой, а то и французской «цивилизацией».

Даже в самый суровый час русская элита не переставала быть франкоязычной. Она не отреклась ни от своей любви к французским товарам, ни от французского образа жизни. В газете «Московские ведомости» от 31 июля 1812 года, всего за несколько дней до битвы при Смоленске, в рубрике объявлений было и вот такое, совершенно удивительное: «На Петровке, в доме г-жи Раевской, в винном погребе Татона получены разные французские вина в оксофтах, лучших сортов, как то: Медок, Го-Марго, Шато-Лафит, Шато-Марго, Го-Брион, Эрмитаж, вино белое Вейндеграф, старое Французское, Гобарзак, Сотерн, Мадера и всяких сортов французские вина бутылками и ящиками».