По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Елисеев Никита Львович

Мучительный и долгий процесс обмена под пером прозаика Бакланова описан блестяще и представляет интерес для историков-бытописателей советской эпохи, а также для тех, кто верит в судьбоносное значение Его величества случая. Но так или не так, а «немыслимый» этот обмен состоялся. Борис получил комнату в квартире, где жили мать и дочь. В дальнейшем комнату Бориса и комнату Тани удалось обменять на отдельную квартиру в Третьем Балтийском переулке в районе Сокола. В результате Слуцкие въехали в весьма непрезентабельную двухкомнатную квартиру в доме барачного типа, принадлежавшем железнодорожному ведомству.

Обменяв свою комнату и комнату жены, переехали из «дома писателей в дом рабочих и служащих».

Я переехал из дома писателей В

дом рабочих и служащих, Встающих в семь часов — затемно, Восемь часов служащих. В новом доме куда просторнее, Больше квартир, больше людей. И эти люди куда достойнее В смысле чувств, в смысле идей…

Эти стихи не следует понимать буквально. Слуцкий действительно не любил писательских сборищ. Как постоянно работающему поэту, ему нужно было уединение, даже одиночество. Но он не был парией в среде писателей. Как он ощущал себя частью народа («Я — часть его…»), так же не отделял он себя и от писателей. Нередко ему были ближе «чувства и идеи» тех, кто «вставал затемно», но он не был безразличен к мыслям тех, кто писал для «восемь часов служащих». Его волновали судьбы писателей, литературные репутации, их взлеты и падения, метаморфозы взглядов и поведений, реакции на общественные явления — даже и окололитературные сплетни. И хотя Слуцкий меньше всего был подвержен влиянию в оценке общественных явлений и особенно в вопросах стиля, его не оставляли равнодушным мнения соратников по писательскому цеху о нем самом. К мнению тех, чьи литературные пристрастия и вкусы решительно отличались от его собственных, относился равнодушно.

По мнению большинства вспоминающих о Слуцком, он был человеком общительным. Но в его общительности не было неразборчивости — а тем более в выборе друзей, людей, близких по духу, симпатичных или антипатичных. Космополитская кампания воздвигла баррикаду между писателями. Тех, кто активно выступал против «космополитов», писателей, особенно близких к власти и облеченных ее доверием, Слуцкий называл «людьми зазорными». Соответственно и относился к ним. Но «баррикада» Слуцкого в основном была воздвигнута не между «своими» и «чужими», а между талантливыми и бездарными.

Круг друзей-писателей был не широк, но устойчив. В довоенное время это Михаил Кульчицкий, Давид Самойлов, Павел Коган, Сергей Наровчатов, Исаак Крамов, Елена Ржевская, Михаил Львовский. После войны — оставшиеся в живых из довоенных и новые: Юрий Трифонов, Владимир Корнилов, Борис Рунин, Леонид Мартынов, Наум Коржавин, Николай Глазков, Владимир Огнев, Лазарь Лазарев, Бенедикт Сарнов.

Широк был круг тех, с кем складывались близкие дружеские отношения (в том числе и с писателями старшего поколения).

В этом смысле особенно характерны отношения и оценки, сложившиеся во время итальянской поездки 1957 года. Слуцкий выразил это в стихотворении «Рубикон» и в нескольких незавершенных прозаических зарисовках, найденных в его архиве:

Нас было десять поэтов, Не уважавших друг друга, Но жавших друг другу руки. Мы были в командировке В Италии. Нас таскали По Умбрии и Тоскане… ............................. Старинная тарахтелка — Автобус, возивший группу, Но гиды веско и грубо И безапелляционно Кричали термины славы. Так было до Рубикона. А Рубикон — речонка С

довольно шатким мосточком. — Ну что ж, перейдем пешочком, Как некогда Юлий Цезарь, — Сказал я своим коллегам, От спеси и пота пегим. Оставили машину, Шестипудовое брюхо Прокофьев вытряхнул глухо, И любопытный Мартынов, Пошире глаза раздвинув, Присматривался к Рубикону, И грустный, сонный Твардовский Унылую думу думал, Что вот Рубикон — таковский, А все-таки много лучше Москва-река или Припять И очень хочется выпить, И жадное любопытство Лучилось из глаз Смирнова, Что вот они снова, снова Ведут разговор о власти, Что Цезарей и сенаты Теперь вспоминать не надо. А Рубикон струился, Как в первом до P. X. веке, Журча, как соловейка. И вот, вспоминая каждый Про личные Рубиконы, Про преступленья закона, Ритмические нарушенья, Внезапные находки И правды обнаруженье, Мы перешли речонку, Что бормотала кротко И в то же время звонко. Да, мы перешли речонку.

Поездку в Италию Слуцкий вспоминал часто. Здесь он мог ближе узнать известных поэтов России. В состав большой и пестрой делегации кроме Бориса входили Твардовский, Исаковский, Прокофьев, Заболоцкий, Инбер, С. Смирнов, Мартынов. В обстановке обычного, почти бытового общения он несколько дней жил рядом с Твардовским — считавшимся первым поэтом России, редактором легендарного «Нового мира», с секретарем Союза писателей С. С. Смирновым и секретарем Ленинградской писательской организации А. Прокофьевым. Но — никакого чинопочитания, а в случае с Прокофьевым — и почтения.

Ближе других ему был не попавший в «Рубикон» Николай Заболоцкий. Интересен был Александр Твардовский. Об этих двух совершенно разных поэтах, относившихся один к другому с «исчерпывающей враждебностью» (во всяком случае, со стороны Заболоцкого), о впечатлении от общения с ними во время поездки Слуцкий оставил письменные свидетельства — два очерка. Об остальных попутчиках — заметки «на полях».

В Николае Александровиче Заболоцком много было такого, что Борис высоко ценил. Само собой — ценил как большого поэта, автора «Столбцов». Не могла оставить равнодушным судьба Заболоцкого, прошедшего через сталинский ГУЛАГ, на годы отстраненного от поэзии, заброшенного далеко от центра литературной жизни и все же сохранившего дарование, человечность, порядочность, интеллигентность, образованность; отдельно привлекала деловитость, которая и позволила выжить и остаться человеком и поэтом. В Италии Слуцкий подружился с Заболоцким. После Италии, вспоминая поездку, больше, чем о других, рассказывал о Заболоцком.