По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)
Шрифт:
По русской истории учителями Слуцкого были Карамзин и Ключевский. Карамзин был убежденным монархистом, Ключевский учил русской истории цесаревича Николая Александровича. Жорес был революционером. Но и тот, и другой, и третий были добросовестными историками. Не это ли заложило фундамент историческому мышлению будущего поэта, который признавался, что «с удовольствием катится к объективизму»?
Мальчик, который после школы не бежал на улицу играть, а садился за книгу, не предусмотренную программой и не заданную учителем, — такой мальчик был выше понимания его школьных товарищей. Для нас — детей улицы, детей городской бедноты: рабочих, мелких служащих, кустарей — Борис был маленьким чудом из другой жизни, хотя он рос в семье, не отличавшейся большим достатком и жившей в таком же вросшем в землю доме на шумной базарной площади, в каких и многие из нас.
Лучше всего запомнились предвечерние прогулки с Борисом. Всякий раз, когда представлялась
Затихающая к вечеру харьковская окраина в стороне от трамвайных улиц, редкие тусклые фонари, дымок самоваров над дворами, запахи разросшейся сирени и акаций за перекошенными заборчиками палисадников, цоканье копыт битюга, лениво переступавшего после трудового дня, — все это располагало к неторопливому разговору и мечтам. Борис, переполненный миром, приоткрывшимся ему в книгах, нашел во мне благодарного слушателя. Он рассказывал мне историю. Но чаще всего читал стихи. Здесь в пыльных переулках Старобельской и Конного базара Борис открылся мне той стороной, которая была неведома школьным поклонникам его недетской эрудиции. Его подлинной и пока еще глубоко скрытой страстью была поэзия. Как я понял во время этих прогулок (и чему не раз увидел подтверждение за многие годы общения с Борисом), обычные для одаренных юношей поиски приложения своих способностей не коснулись Бориса. Он не метался между наукой и искусством. А в искусстве — между живописью, музыкой, литературой, в литературе — между прозой и поэзией. Знал ли он сам в ту пору жизни, что его путь поэзия? Слуцкий не оставил своей «Охранной грамоты». О том, каким он представлял себе тогда свой жизненный путь, мы можем лишь догадываться.
В первые годы нашей дружбы он еще не читал своих стихов. Но русской поэзией уже была полна его душа.
Покоренный поэзией, Борис не стал пустым романтиком, как это нередко случается с молодыми людьми. Он был серьезный организованный ученик, книгочей и эрудит. Его «золотой аттестат» не был наградой за успехи лишь в гуманитарных науках. Отличные оценки по всем другим предметам соответствовали его знаниям.
Наряду с поэзией его страстью была книга. «В семье у нас книг почти не было… — вспоминал Борис. — Первая книга стихов, самолично мной купленная на деньги, сэкономленные на школьных завтраках, томик Маяковского… В середине тридцатых годов в Харькове мне и моим товарищам, особенно Михаилу Кульчицкому, читать стихи было не просто: достать их стоило немалого труда. Книжку Есенина мне дали домой ровно на сутки, и я подряд, не разгибая спины, переписывал Есенина. До сих пор помню восторг от стихов и острую боль в глазах. Точно так же, как радость от чтения какого-нибудь однотомника — тогда это был самый доступный вид книгоиздания — смешивалась с легким чувством недоедания. Короленко — полтора рубля — тридцать несъеденных школьных завтраков».
Мать, бывало, на булку дает мне пятак, А позднее — и два пятака. Я терпел до обеда и завтракал так, Покупая книжонки с лотка.Борис поражал не только количеством прочитанных книг, но и знанием ценностей книжного рынка. Уже в ранние годы на деньги, сэкономленные от школьных завтраков, он собрал библиотеку раритетов.
Не было для Бориса большего удовольствия, чем рыться в книжных развалах и на полках букинистических магазинов. Он мог не только рассказать содержание, но и многое о самой книге. Было немало таких книг, о которых он знал все: кем и когда впервые издана, сколько выдержала переизданий, какое издание лучше и кем иллюстрировано, цензурные трудности и многое другое. Его невозможно было увидеть без книги. Когда в Харьковском театре русской драмы готовилась постановка «Гэмлета», Борис подарил режиссеру Крамову изданную в Веймаре на английском языке режиссерскую разработку «Гамлета» знаменитого английского режиссера Гордона Крэга с его собственными рисунками. Зная английский, Борис понимал, какая ценность попала в его руки, но расстался с ней без сожаления: его с детства отличало бескорыстие (П. Г.). Л. Лазарев вспоминает, что в пору, когда он со Ст. Рассадиным и Б. Сарновым стали писать пародии, Борис поддержал это занятие и в порядке поощрения подарил ему редкую книгу пародий А. А. Измайлова «Кривое зеркало», вышедшую в 1912 году в «Шиповнике».
Пик его книжных приобретений пришелся на послевоенную денежную реформу. «Старые» купюры меняли на новые. Разрешалось обменять довольно ограниченную сумму. Сроки обмена были ограничены. Кучи денег извлекали из наволочек и матрасов спекулянты, нажившиеся за войну, накопления привезли с войны и старшие офицеры. Все стремились избавиться от не подлежавших обмену «лишних» денег, покупая любую вещь. Ажиотаж был огромен. Рассказывали, что в последние часы перед окончанием обмена какой-то чудак купил лошадь и, не имея сарая, привел животное к себе в квартиру в третий этаж. У Бориса были фронтовые
4
Малкин В. Борис Слуцкий, каким я его помню // Борис Слуцкий: воспоминания современников. СПб.: Журнал «Нева», 2005. С. 560.
Борис в это время не имел жилья, снимал углы. Куда деть книги? Паковал и отправлял в Харьков родителям и брату, служившему недалеко на полигоне под Коломной.
Многие, знавшие Слуцкого в послевоенные годы, вспоминают, как он рекомендовал книгу, как дарил книги, как обязывал учеников своего семинара приобрести книгу, которой они не заметили по своей невнимательности или по непониманию значения. У Слуцкого было развито чувство любви к книге, но не чувство собственности. Без сожаления дарил редкие и ценные книги, подписывая их.
Моей дочери подарил книгу Э. Голлербаха «Рисунки М. Добужинского», изд. 1923 года. Книгу надписал: «Чемпиону по поведению от чемпиона по беспорядочности» — девочка тогда училась во втором классе. Вообще о дарственных надписях, сделанных Слуцким, можно было бы написать большую интересную книгу.
К нашим семейным реликвиям относятся подаренные и подписанные нам все изданные при жизни сборники стихов Слуцкого. Свою первую книгу «Память» (мы еще к ней вернемся) надписал, перечислив все десятилетия нашей дружбы с двадцатых до восьмидесятых годов, «а также Ирочке, учитывая ее заслуги как жены и человека, и Татьяне Петровне, как образованнейшей в семье» (дочь тогда еще не достигла школьного возраста). И на восьмидесятых остановился, предчувствуя, что эти годы будут для него не только последними десятилетиями жизни, но и годами ухода из поэзии. Книгу «Время» надписал кратко «Ирине Павловне и Петьке», вспомнив те времена, когда мы были друг для друга Борьками и Петьками, а по отношению к моей жене не позволял себе, при всем дружелюбии, никакой фамильярности. «Годовую стрелку» (1971) надписал «На память о тех временах, когда автор “Годовой стрелки” пользовался только ходиками». На «Памяти» (стихи 1944–1968 годов) написал: «Дорогой Тане, дорогой Ире и дорогому Пете от дорогого Бори» (П. Г.).
Борис знал множество стихов. Он вспоминает, что первыми подаренными ему книгами были томик Михайлова и сборник стихов Есенина. В школьные годы его нередко можно было видеть с толстой книгой страниц на пятьсот-шестьсот без переплета и титульного листа. Это была антология русской поэзии XX века, собранная Ежовым и Шамуриным, одна из наиболее удачных его находок в хаосе базарного развала. Многие стихи из этой книги Борис знал наизусть. Она сыграла большую роль в формировании литературного вкуса и поэтических пристрастий Слуцкого.
Борис любил читать стихи вслух. При этом он не столько стремился узнать мнение слушателей, сколько для самого себя проверить стихи на слух. Его собственное мнение трудно было опровергнуть, плохих стихов он просто не читал.
Читал Борис превосходно, был начисто лишен юношеской застенчивости или скороговорки. С тех давних лет, со времен вечерних прогулок, в манере его чтения проявлялись смелость и стремление донести смысл, акцентирование главной мысли и удачной, яркой строки. На улице, — пусть немноголюдной, но и там все же встречались прохожие, — Борис читал не стесняясь, внятно, высоко подняв голову и чеканя ритм.
Прохожие могли запросто принять его за городского сумасшедшего; во всяком случае, в стихах Борис Слуцкий так описывает свое подростковое запойное, уличное чтение.
Весь квартал наш меня сумасшедшим считал, потому что стихи на ходу я творил, а потом на ходу с выраженьем читал, а потом сам себе: «Хорошо!» — говорил.У меня, чаще других совершавшего вечерние прогулки с Борисом, — и сейчас, через семьдесят лет, перед глазами Борис, читающий наизусть монолог Антония над гробом Цезаря. С каким чувством, полным сарказма, он повторял: «…А Брут достопочтенный человек!» (П. Г.)