По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)
Шрифт:
В общественной жизни школы Борис, как сказали бы теперь, занимал свою нишу. У него был свой стиль. На каждом комсомольском собрании, где почти всегда кого-нибудь принимали в комсомол, Борис задавал один и тот же вопрос: «Что вы читали за последние три месяца?» На фоне политических допросов, учиняемых поступающим, где самым легким считалось назвать всех членов Политбюро и всех Народных комиссаров, вопрос Слуцкого выглядел неприлично легким, поначалу возмущал руководство своей глубоко скрытой иронией, вызывал замешательство принимаемых и смешки «старых» комсомольцев. Вскоре к вопросу привыкли. Заранее и не без посторонней помощи составлялся список «прочитанных» книг. Даже великовозрастные лентяи, не бравшие в руки книги, бойко отвечали, пока не спотыкались на сложных именах иностранных авторов. Многих этот вопрос действительно обратил в читателей. Через год спрашивать о чтении стало ритуалом. В отсутствие Слуцкого вопрос задавали другие, и тогда Слуцкий как бы незримо присутствовал на собрании. Борис рано прочитал
Старшее поколение, учившееся в начале и в середине тридцатых годов, знает, как непросто было быть в то время неформальным лидером. Тогда и понятия такого не знали. Живы были традиции революционной поры. Школьный комсомол занимал ведущее положение в общественной жизни, принимали в него далеко не всех. Категории авангарда и массы были не декларацией, а реальностью. Общественные поручения воспринимались чуть ли не как задания революции. Школа была несравненно более демократичной, чем в послевоенные годы, ни в какое сравнение с послевоенными не шли институты школьного самоуправления. Лучшие выдвигались, избирались, руководили; неформальные становились формальными. Нужно было обладать какими-то особыми достоинствами, чтобы, оставаясь формально в стороне, быть выше правил игры, быть признанным авторитетом. Борис обладал такими достоинствами. Нас, его соучеников и товарищей, пленяли в нем не только эрудиция, образность языка, чудесная память. Всем этим он мог привлечь к себе наше внимание, но не сердца. Покоряла нас его цельность, недетская принципиальность, постоянство его привязанностей, верность, удивительно развитое в нем чувство дружбы и справедливости.
В 1935 году в классе появились два новых ученика, привнесшие в наш коллектив нечто такое, что не было свойственно детям пролетарской окраины. Это были сыновья крупных начальников — Игорь Соловьев и Марк Краснокутский. Игорь жил в Рогани, военном городке при военно-воздушной базе, километрах в двадцати от Харькова. Его отец, с ромбами в петлицах, командовал авиационным соединением. Отец Марка до перевода столицы Украины в Киев входил в правительство, ведал снабжением, был в ранге народного комиссара. Семья Марка жила в особняке в центре города. Появление Игоря и Марка в нашей окраинной школе объяснялось просто: они были второгодниками в привилегированной школе, и родители рассчитывали, что на новом месте за ними не потянется хвост их проделок и прегрешений. Держались они первое время особняком, но вскоре мы поняли, что приобрели верных и добрых товарищей. Они, конечно, не оправдали надежд своих высоких родителей: «хвост» не остался в бывшей школе, проделки продолжались и в новой. Их нарочито хулиганское поведение особенно выводило из себя Нашу Даму — так прозвали учительницу немецкого языка Наталью Антоновну Котляревскую, бывшую классную даму одной из харьковских гимназий. Она не всегда была справедлива в оценке их знаний немецкого. Оба поняли, в чем ее ахиллесова пята — в отвращении и нетерпимости к невоспитанности, и нередко досаждали ей откровенно хулиганскими выходками. Нужно отдать ей должное, хотя она уходила из класса, но никогда не жаловалась. Борис был возмущен, и только ему удалось убедить дебоширов угомониться. Его авторитет подействовал: отношения между мальчиками и Нашей Дамой нормализовались.
В последнем классе, в год столетия со дня гибели Пушкина, Борису удалось привлечь Игоря и Марка в кружок при Дворце пионеров. Им были поручены доклады из жизни Пушкина. Они же взяли на себя финансовое обеспечение наших посиделок «с бокалом доброго вина», а когда с триумфом закончились наши доклады во Дворце пионеров на вечере, посвященном памятной дате, Марк пригласил нас в ресторан. Чтобы оплатить наш поход, он продал свои золотые часы.
В конце тридцатых годов родители Игоря и Марка были репрессированы. Игорь после окончания школы исчез, мы ничего о нем не знали. Марк успел (до того, как посадили отца) поступить в артиллерийское противотанковое училище и закончить его. Успел и повоевать на «незнаменитой» финской войне. Вернулся с орденом Боевого Красного Знамени — наградой очень почетной и редкой в те годы. Дальнейшая его судьба неизвестна. Когда Борис задумывал свое известное стихотворение «Мои товарищи по школе…», перед его глазами был Марк Краснокутский — первый орденоносец нашего класса.
Мои товарищи по школе (по средней и неполной средней) По собственной поперли воле На бой решительный, последний. Они шагали и рубили. Они кричали и кололи. Их всех до одного убили, Моих товарищей по школе. Среди одноклассников Борис выделял некоторых «оригиналов». С интересом относился к Диме Васильеву. С точки зрения правоверных комсомольцев, это был юноша «с душком». Его отличало увлечение внепрограммной литературой начала века. Любимым его писателем был Арцыбашев, из поэтов — Гумилев, Кузмин, Северянин. Он
Был в классе и свой «классический» отличник, бравший в основном прилежанием, — Леля Чернин. Мы дружили и поддерживали отношения много лет после войны.
В девятом классе Борис увлекся девушкой из украинской школы. В своих воспоминаниях Борис не сообщает ее имени и называет «Н». Теперь можно раскрыть эту тайну. Звали ее Надя Мирза. Это была красивая скромная девушка, не подозревавшая (или делавшая вид, что не подозревает) о чувствах, которые питал к ней Борис. Но чувства были столь же глубокими, сколь и скрытыми.
Для многих окончание школы — выпускные экзамены, последний звонок, цветы учителям — сохраняется в памяти как торжественный акт, как праздник. Для наших однокашников, как и для Бориса, все это выглядело довольно буднично. Другое дело расставание с товарищами.
Все, что ожидало нас после школы, уже было заранее обговорено и решено с близкими друзьями. Мы пережили это еще до выпускных церемоний. Я уезжал в Одессу, в артиллерийское училище, Борис — в Москву в Юридический институт. Миша Кульчицкий оставался в Харькове учиться в университете. Дима поступал в медицинский. Знали мы и о намерениях других наших товарищей по классу. Многие мальчики шли в военные училища — это была не мода, а веление времени. Мы не теряли связи друг с другом во время войны. Трое из наших соучеников — Леля Чернин, Федя Петров и Коля Максимов — поступали (и поступили) в только что созданную в Харькове Военно-хозяйственную академию. Леля стал специалистом по продовольствию, Коля — по коже, Федя — по текстилю. Их военная карьера складывалась по-разному. Леля был снабженцем на фронте, но чинов и положений не достиг. Коля и Федя всю войну прослужили в глубоком тылу. Высоких чинов достиг после войны только Федя Петров — ему было присвоено звание генерал-лейтенанта, он стал начальником Центрального управления вещевого снабжения Министерства обороны. Он был действительно хороший специалист, однако высокого положения достиг не только как специалист, но благодаря теннису — играл спарринг-партнером министра Гречко. Не так часто хороший специалист был хорошим теннисистом… В данном случае выбор пал на достойного.
Уже через много лет после войны Федя попросил Бориса (через меня) подарить ему книгу своих стихов. Борис отказал: «Он всю войну просидел в тылу. Обойдется без моей книжки».
Наши предвечерние прогулки с Борисом продолжались. Теперь Борис читал уже не только чужие стихи, но и свои. Самые первые свои лирические строки, вызванные пробуждавшимся чувством к девушке, читал неохотно, можно даже сказать, что он их стеснялся. Боюсь показаться нескромным, но не уверен, что Борис еще кому-нибудь, кроме меня, читал эти стихи. Они не сохранились. Убежден, что к их исчезновению приложил руку сам автор.
Запомнился отрывок, в котором были такие слова:
…гроб дубовый и выстелить зеленым шелком дно.Это стихотворение Борис Слуцкий никак не перерабатывал и нигде не воспроизводил. «Зеленый шелк» в стихах не случаен. У Нади Мирзы, и не подозревавшей о том, что кто-то ей посвящает стихи, было красивое зеленое платье. (Девушки времен первых пятилеток редко имели второе выходное платье.)
Среди самых ранних стихотворений Слуцкого вспоминается и такое:
Я не делал для лука стрел, Не сидел над Эдгаром По. Я на голые ноги глядел, Девушки, мывшей пол [7] .Гражданские стихи, написанные во второй половине тридцатых годов, любил и охотно читал. Стихи той довоенной поры ходили по рукам в списках. Наиболее известными были стихотворения «Инвалиды» и «Генерал Миаха…». Запомнились и другие известные в Харькове строки:
7
Эти строки приводит в своих воспоминаниях сокурсник Слуцкого Я. Айзенштадт.