По тонкому льду
Шрифт:
По предложению опять-таки Лидии (все же умница она у меня!) мы всей компанией отправились на Центральный телеграф.
Коллективно диктовали, а Кочергин писал телеграмму Дим-Димычу в Ленинград, в госпиталь. Получилась огромная, чуть не в пятьдесят слов. Поставили не только свои фамилии, но и Фомичева, Хоботова, Вари Кожевниковой.
Уже дома Лидия вдруг спросила:
— А что, если зрение не вернется к Диме? Что тогда?
Я почувствовал неприятный озноб. В самом деле: что тогда? Дима — слепой… Как и сам Дима, я верил тому шутнику врачу,
— Вернется!
Лидия вздохнула, провела ладонью по моему плечу и тихо проговорила:
— Дай бог… А Варя, я боюсь, не перенесет. Каким числом подписано письмо?
Это я помнил отлично: 27 декабря. Ясно — теперь Лидия начнет считать дни.
6 января 1940 г. (суббота)
Отпуск по болезни окончен. Сегодня я должен приступить к своим служебным обязанностям.
Выбритый, причесанный, я сидел за столом и завтракал.
В это время зазвонил телефон. Лидия поднялась, неторопливо подошла к столу и сняла трубку.
— Да, я… Здравствуй, Оксаночка! Что ты? В сегодняшней? Честное слово? Ой! Ты подумай! Рада? А я? Я тоже рада… Сейчас посмотрю. Что? Ладно… Тоже целую.
Я вслушивался, но ровным счетом ничего не понял.
Лидия, положив трубку, вприпрыжку, пощелкивая пальцами, заторопилась в переднюю.
— Чему ты обрадовалась? — поинтересовался я.
— Сейчас узнаешь, — загадочно ответила она, скрываясь за дверью.
Я отхлебывал горячий чай и размышлял над тем, что могла сказать Оксана. Что значит: "В сегодняшней?" — или: "Я тоже рада"?
Лидия отсутствовала несколько минут. И не вошла, а буквально влетела в столовую. В руках она держала развернутую газету "Красная звезда". Лицо у Лидии сияло, что бывает с нею не так часто.
Положив газету передо мной, она ткнула пальцем в строку и потребовала:
— Читай!
Я прочел:
— Брагин Дмитрий Дмитриевич.
И такая радость охватила меня — я опять, как недавно при Фомичеве, поднял жену и закружился с нею по комнате.
— Здорово!
— С ума сойти можно!
Потом мы еще раз, вместе, прочли указ. Ошибки или опечатки быть не могло: в числе награжденных орденом Красного Знамени был Дим-Димыч.
Аккуратно сложив газету — так, чтобы, не развертывая ее всю, можно было прочесть, что следует, — я положил ее в боковой карман пиджака, оделся и отправился в управление.
Я шествовал по морозу, по скрипучему свежему снегу в приподнятом настроении. На сердце было легко, весело, радостно, будто орденом наградили не Диму, а меня В голове роились планы: кому первому показать газету — Фомичеву, Кочергину, Осадчему? И потом вдруг решил: Безродному. Да, именно ему — недругу Дим-Димыча, честолюбцу, властолюбцу, завистнику… Испорчу сегодня ему настроение. Он большой мастер портить его другим, так пусть сам испытает.
Я зашел в свой кабинет, разделся и направился к Безродному.
Вошел без стука.
Геннадий оторвался
— Восставший из мертвых! — воскликнул Геннадий. — Рад. Очень рад. Как твои недуги?
Он опять обращался ко мне по-старому, на "ты", и этим словно располагал к дружеской беседе.
— Все недуги сданы в архив, — ответил я, протягивая руку.
Его лицо растянулось в каком-то подобии улыбки. Желая казаться любезным и внимательным, он, не ожидая, когда я стану сам рассказывать, принялся расспрашивать, как протекала операция, кто меня оперировал, какой был уход, думаю ли я поехать на курорт, как обстоят дела дома. О Филине — ни слова. Я предвидел: об этом не заговорит. Зачем воскрешать старое? Ведь если речь зайдет о Филине, нельзя обойти Брусенцову, нельзя не вспомнить о Мигалкине, о Кульковой. А это, как ни говори, воспоминания не из приятных.
Потом я положил перед Безродным свернутую газету.
— Что это? — сухо и деловито осведомился он.
— Прочти! — посоветовал я.
Я подсунул ему эту горькую пилюлю и невозмутимо наблюдал, как он ее проглотит. Геннадий прочел, фыркнул и оттолкнул от себя газету концами пальцев, как крапиву.
— Не сомневался, что Брагин отправился зарабатывать орден.
Меня покоробило. Я посмотрел ему прямо в глаза и медленно, очень медленно проговорил:
— Чтобы получить орден, надо прежде всего стать достойным его. Это во-первых. Во-вторых, было бы тебе известно, что Дима дважды ранен, контужен и потерял зрение. А в-третьих, ты свинья!
Геннадий смотрел на меня выпученными глазами.
Я поднялся и вышел, не закрыв за собой дверь.
Мне казалось, что я первым принесу в управление весть о награждении Дим-Димыча. Но я ошибся. Многие узнали об этом еще ночью из последних известий. По инициативе Фомичева в адрес Димы готовилась поздравительная телеграмма, и я поставил под ней свою подпись двадцать седьмым.
— Хорошо! Хорошо! — говорил Фомичев, энергично потирая руки. — Это будет ему лучше всяких лекарств.
Меня приятно поразило, что первым подписал телеграмму Осадчий.
К концу дневных занятий секретарь принес мне служебную почту. Я отвык за это время от деловых бумаг, от резолюций начальства. Со свежим интересом и удовольствием стал просматривать материалы.
На полном листе с приколотой к нему половинкой я прочел резолюцию Кочергина. Почерк косой, крупный, размашистый. Она гласила:
Можно было предвидеть, что этот тип еще всплывет на поверхность. Прошу переговорить.
Это была ориентировка Наркомата госбезопасности Украины. В начале декабря в Киеве был арестован некто Ч. — оценщик мебели комиссионного магазина. Его арестовали с поличным, во время радиосеанса. Он передавал в эфир депешу, в которой упоминался Филин. Подписал депешу не кто иной, как Дункель. Опять Дункель!