По тонкому льду
Шрифт:
— Идет! — сказал Хоботов, и все, точно по команде, обернулись.
Показался поезд. Всех охватило волнение. Фомичев зажег спичку, она вся сгорела, а он так и не запалил папиросу. Хоботов расстегивал и вновь застегивал пуговицы пальто.
— Шестой вагон останавливается вот тут, — безапелляционно заявил Фомичев. — Я изучил. Сюда, товарищи!
Запорошенный снегом, заиндевевший, окутанный горячим паром, глухо погромыхивая на стрелках и стыках рельсов, приближался локомотив. Промелькнул первый вагон, второй, прошел
Дим-Димыч стоял при выходе из тамбура в распахнутом пальто, со сдвинутой на затылок кепкой и махал рукой. Если бы не проводник вагона, преграждавший ему путь, он, конечно, давно бы спрыгнул на ходу. Поезд вздрогнул, скрипнул и стал.
— Ди-ма-а! — каким-то истеричным незнакомым мне голосом закричала Лидия.
Дим-Димыч переходит из объятий в объятия. Раздаются возгласы, шутки, смех. Мы тискаем поочередно своего друга, не замечая, как толкают нас, как толкаем мы проходящих.
Шею Димы теснил отлично отглаженный, идеальной чистоты белый воротник, из-под которого выглядывал красный галстук с черными крапинками.
Кепка его не удержалась на затылке и упала. Хоботов поднял ее, ударил об руку и водрузил на прежнее место.
И тут Лида вторично издала истерический вопль, заставивший всех нас вздрогнуть:
— Оксана!
Да, чуть-чуть поодаль, в сторонке от нас, между двумя чемоданами стояла Оксана. Та самая загадочно исчезнувшая Оксана.
Что же произошло? Как они оказались в одном поезде? Что за совпадение?
Все обалдели. Слово это грубоватое, но оно точно выражает наше состояние. Разинув рты, удивленные, пораженные, мы переводили взгляды с Дим-Димыча на Оксану.
Каким теплом, какой радостью светились ее обычно холодные красивые глаза! Она была неузнаваема. Она преобразилась. Она выглядела еще лучше.
Обалдели все, исключая Оксану и Дим-Димыча. Правда, на лице друга проглядывало то ли смущение, то ли растерянность. И то, и другое казалось мне необычным.
Димка подошел к Оксане, легонько подтолкнул ее в спину и сказал:
— Моя половина. Уверен — не худшая. Прошу любить и жаловать.
Лидия издала вопль в третий раз и метнулась к Оксане.
Так вот оно что! Все теперь ясно.
Хоботов присвистнул и стал почесывать затылок.
Фомичев сказал:
— Мерзавец. Даже не предупредил. А еще краснознаменец!
"О женщины, ничтожество вам имя!" — вспомнил я.
— Значит, ты… Значит, ты… — твердила Лидия, дергая борт пальто Оксаны.
А та сияла, улыбалась, кивала головой:
— Ну да. Ну да.
— Значит, Чернигов… — допытывалась Лидия. Она хотела поставить точки над "i".
Оксана отмахнулась. Все ясно и так. Зачем объяснения?
— Друзья! — опомнился я. — Машины нас ждут не собственные!
Все направились к выходу на площадь.
В одну машину
От избытка чувств, как это часто бывает, мы на первых порах утратили способность говорить и молчали. Потом Фомичев обратился к Диме:
— Здорово у вас получилось! Даже зависть берет! — Он хлопнул себя по коленям и расхохотался.
Дим-Димыч улыбнулся:
— Судьба. Иначе не мог поступить, — и тут же по извечной своей привычке резко переключил разговор и спросил: — Изменился я?
— А ну-ка, повернись вот так, — предложил Фомичев и, всмотревшись в друга, сказал: — Не очень, но маленько есть. Похудел. Возмужал.
— Не согласен, — возразил я. — Очень снисходительная оценка. Фомичев щадит тебя как молодожена. Вокруг рта у тебя залегли морщины. Я их раньше не видел. И седина прет наружу. Вот так, дорогой.
Испытания не прошли для него даром и оставили свои меты. Но в глазах, темных, острых, поблескивал все тот же, так знакомый мне, упрямый огонек.
— Хорошо все то, что хорошо кончается, — заключил я.
К удивлению моему и Фомичева, первая машина свернула вдруг с намеченного нами курса, и мы вынуждены были последовать за нею. Через несколько минут показался подъезд дома Оксаны. Я выскочил, готовый протестовать.
— Как же это так? Все должно быть у нас!
Но Оксана и слушать не хотела:
— Нет! — Она даже притопнула ногой.
— Но у нас же все готово, только на стол подать. Зачем терять время?
— Нет! У нас! — еще раз повторила Оксана.
Лидия молчала. Хоботов тоже. Все ясно. Их Оксана успела убедить. Фомичев пожал плечами. Я вынужден был сдаться.
Вошли в дом. Оксана кинулась к дочери. Дим-Димыч поцеловал старушку — мать Безродного.
— Кто же она теперь ему? — толкнул меня в бок Фомичев. — И не теща, и вообще…
— Неважно. Она чудная старуха, — сказал я.
В комнате на столе мы увидели закуски, рюмки, бутылки с вином. Значит, старушка-то знала о приезде. Лидия, поправляя на ходу волосы, подошла ко мне:
— Вот надули нас! Ну и Димка! Хорош!
— Оксана тоже ничего себе, — заметил я. — Два сапога — пара.
Оксана тискала дочурку, смеялась, а слезы сыпались из ее глаз. Дим-Димыч гладил ее по голове и что-то нашептывал.
— Голубчики! — неожиданно подала голос свекровь Оксаны. — Кто пособит мне завернуть пельмени?
— Я! — подал свой басовитый голос Хоботов. — Я — и никто другой.
Он снял с себя пиджак из полосатой грубошерстной ткани, повесил его на спинку стула. Потом закатал рукава до локтей и, кряжистый, широкогрудый, решительно направился в кухню.
За ним последовали Фомичев и Лидия. Шествие замкнула свекровь Оксаны.
Я смотрел на Оксану и Диму. Оксана перехватила мой взгляд, передала дочь Дим-Димычу и подошла ко мне: