По ту сторону добра
Шрифт:
Мужчина молчал.
— Я не помню своих родителей, — наконец глухо произнес он.
Кэтрин сдержанно ответила:
— Возможно. Я имею в виду Андрея Воловика и его отца. Если ошиблась, еще раз прошу, извините. — Ей стало больно за свою обманутую надежду, и она сама уже хотела положить трубку. — Отец Андрея Воловика погиб в перестрелке с немцами. Я хотела, чтобы сын знал, что он не был настоящим полицаем, — она глубоко передохнула. — Вторично в жизни у Андрея Воловика не будет возможности со мной увидеться. Скоро возвращаюсь домой. Ну, хорошо, —
Мужчина молчал.
Потом Кэтрин услышала его измененный голос:
— А что вам дает основание так думать?
— Что именно?
— Что отец Андрея Воловика не был полицаем…
В грудь Кэтрин ударила такая сильная и горячая волна, что она чуть не упала в обморок. Убедилась, что это не ошибка, что разговаривает со своим Андреем. Прошло некоторое время, пока нашла силы сказать:
— Подробности при встрече… Гостиница…
Он не дал ей закончить.
— В гостиницу я не приду.
— Тогда давайте встретимся… давайте… — Она не могла быстро сообразить, где лучше назначить свидание.
— В парке Шевченко, — подсказал голос на противоположном конце провода, — напротив университета… Там есть скамейки… Я буду в белом костюме…
— Надеюсь, я узнаю вас… тебя… — сказала Кэтрин. — А может, и ты меня.
— В котором часу? — деловито спросил мужчина.
— Утром. В одиннадцать…
— Но я в это время на работе. Лучше вечером.
— Я не смогу. Прилетает моя дочь.
— Тогда послезавтра.
— Не знаю. Не обещаю.
— Но вы все-таки ошибаетесь и принимаете меня за другого человека, — еще пытался сопротивляться мужчина.
— Ох, Андрей, Андрей… Теперь я уверена… — Она произнесла его имя нежно и тепло. — Боже мой, боже! Неужели возможно такое в жизни?! Боже мой, боже!..
Казалось, она вот-вот зарыдает в трубку.
— Ну, хорошо, — сдался мужчина. — Попробую договориться на работе…
* * *
Немолодой, с взлохмаченной прической мужчина, возбужденный неожиданным телефонным разговором, сидел на расстеленной на диване постели и не мог собраться с мыслями.
Беседа с Катериной выбила его из равновесия…
Воспоминания детства, воспоминания о первой любви отступили перед воспоминанием об отце, который своей службой в полиции погубил и свою, и его жизнь, заставил прятаться под подложным именем, сторониться людей, жить отщепенцем.
Андрей Гаврилович обвел глазами свое холостяцкое жилье, освещенное рассеянным светом голубой ночной лампочки. Взгляд скользнул по высоким застекленным книжным шкафам, где змеиным блеском отливали тисненные золотом корешки, по ковру от потолка до пола, по музыкальному комбайну и цветному телевизору, который был похож на коричневого бизона и занимал целый угол комнаты. Нет, он, конечно, неплохо живет. Если бы только не эта тревога, что всегда сидит в его душе…
Знал, что всех криничан немцы или уничтожили, или увезли неизвестно куда, и иногда в его душе шевелилась подленькая мыслишка, что спокойнее было бы жить,
Тревога поселилась в его душе с тех пор, как встретил Таисию Притыку и понял, что она узнала его. Даже отказался от обслуживания театра, когда увидел ее там.
От Таисии Притыки мысли понеслись далеко, к той страшной ночи, когда немцы выгоняли людей из села.
…Отец пришел домой поздно. Они с матерью уже привыкли, что он днем и ночью пропадает в полиции. Андрей слышал, как во дворе отец направился не к хате, а в сарай. Долго возился там и лишь потом переступил порог дома. Поставил карабин под иконы, не раздевался. Минуту молчал, потом позвал мать, сел с ней к столу и стал о чем-то тихо говорить. Лежа на печи, Андрей слышал, как падают его слова, будто где-то далеко приглушенно бухает молот, но разобрать, о чем идет разговор, не мог. Лица его не видел, потому что лампадки не зажигали, и только луна, выплывшая из-за туч, вырисовывала на фоне окна очертания его головы.
Отец в чем-то долго убеждал мать.
Она плакала. Ее Андрей совсем не видел, только угадывал, что сидит она спиной к печи — против окна казалась копенкой сена, набросанного на стул.
— Тише, Надя! Не плачь! — сказал отец. — Андрей проснется.
— Господи, что же это ты придумал, Гаврил, — еле слышно всхлипнула мать. — Живого человека! Не дам! Не дам! — вскочила она со стула.
— Цыть! — гаркнул отец. И негромко позвал: — Андрейка! — Потом подошел к печи, потряс его за плечо. — Слезай, Андрейка.
Он мигом спустился на пол.
— Иди к сараю, вот держи, — нащупав его ладонь, положил на нее тяжелые ключи. — Вынеси во двор лопаты. Будем копать яму… Да смотри не звякни железом, — бросил вдогонку. — И не свети.
Андрей не отважился поинтересоваться, какую яму, зачем, почему не светить. Два года немецкой оккупации научили сдерживаться и не расспрашивать.
Он очень любил отца, но после того как отец стал полицаем, нацепил на рукав повязку, получил карабин, Андрей начал его бояться. Он возмужал в пятнадцать лет и постепенно становился таким же неразговорчивым и хмурым, как и отец.
Друзей у Андрея теперь не было. В селе осталась только четырехклассная школа, теснившаяся в хате уничтоженной еврейской семьи, а старшеклассников и учителей война размела словно вихрь. Андрей вместе с матерью ходил работать в бывший колхоз, теперь «общинное» хозяйство, и болезненно переживал то, что происходило вокруг. Особенно тяжело стало, когда отец пошел в полицию. Замечая на себе враждебные взгляды односельчан, Андрей хотел убежать в лес, однако намерения своего не осуществил. Да и разве приняли бы партизаны к себе сына полицая, доверили бы ему оружие? Надумал украсть у отца карабин и с ним двинуться в отряд — и не смог. И отца было жалко — ведь немцы за такое расстреливают, — и за себя боялся.