По ту сторону фронта

Бринский Антон Петрович

— Верно! — подхватил я. — И у меня жена замечает.

— Можно подумать, что мы с тобой пьяницы.

— Нет. В том-то и дело, что у пьяницы этого не заметишь.

И бесконечный клубок воспоминаний продолжает разматываться все дальше.

— Огурцова помнишь, Сергея Яковлевича?.. — напоминаю я. — Мы, кажется, влюблены были в него. Как он говорил! Слушаешь, словно галушки глотаешь… Ну что смеешься? Иного слушаешь, словно подавился галушкой, а этого слушать было одно удовольствие! Верно ведь?.. И человек замечательный. Заботливый… Я еще был курсантом, когда у меня родилась первая дочка. Получил письмо от жены, и самому странно: я — и вдруг отец!

Молодой еще. Сергей Яковлевич вызывает…. Узнал он, что ли? Расспрашивает об учебе, о семье. Я все рассказал, письмо показал. Смеется, поздравляет, называет папашей. Мне как-то неловко. Он спрашивает: «Навестить, наверно, хочется?» — «Конечно». — «Ну, подожди, я поговорю с командиром полка». И устроил мне отпуск… Еду. А поезд идет медленно, остановок много… Вот бы, кажется, выскочил и побежал! Добрался. Смотрю на девочку — маленькая, красненькая. Ну чем она на меня похожа? А ведь говорят, что похожа, — и жена, и мать. «Вся, говорят, в тебя». Я подошел к зеркалу: на нее посмотрю, на себя посмотрю — нет!.. А они смеются: «И бровки такие, как у тебя, и носик, и ротик так же кривит». А где уж там брови! — ниточки какие-то серебряные. И носик — пуговка. Ну, да разве в этом дело? Похожа, не похожа… Моя — и все! На руки возьму — и страшновато (ведь какая хрупкая!), и радостно. Положу на нее буденовку: она ее обхватывает и ручками и ножками. И уж мне кажется, что она все понимает, только сказать не может. «Гу… гу!» Смешно… Да…

На самом деле мне было вовсе не смешно: вместе с этими дорогими воспоминаниями какой-то клубок подкатывает к горлу. Далеко они, мои дорогие! И не знаю, живы ли…

Двадцать девятого ноября на санях выехали, мы из Липовца. В каждой деревне был в то время штат ночных сторожей — так называемая «варта», — и мы держали связь с ними, узнавая о появлении в деревнях фашистов. Так было и в эту поездку. Не доезжая с полкилометра до Амосовки, где намечена была остановка, вышли из саней. Оставив Архипова и остальных связных на опушке леса, мы с Перевышко отправились на разведку. У околицы нас встретил дед Василий, старый знакомый, дежуривший в эту ночь.

— Здравствуй, товарищ командир! Здравствуй, Сашок! Что вы давно не бывали? Бабка у меня по тебе, Сашок, соскучилась.

— Здравствуй, дедушка! Вот мы и хотим отдохнуть у вас сегодня, пускай бабушка порадуется. Немцев-то нет?

— И немцев нет, и полицаев нет.

— Ну, тогда пойдем. Сашка, махни нашим, пускай едут.

Старик сам проводил меня до хаты и с порога крикнул жене:

— Бабка, принимай гостей! Сашка привел.

— А, Сашок! А мы тебя ждем… Проходите в хату, товарищ командир, садитесь. Я сейчас покушать соберу.

Старик ушел на свой пост, а старуха засуетилась по хате, зажигая огонь, накрывая на стол.

Ласковая и приветливая со всеми, она особенно внимательна и ласкова была с Перевышко.

— Ай-яй-яй, Сашок, какой ты стал! И не умывался, наверно, недели две, и, гляди, опять пиджак разорвал. Так и ходишь в разорванном, беззаботный! Как это тебя угораздило?.

— Да я, бабушка, только сейчас за куст зацепил.

— Вон какой клин! Дай починю.

Перевышко был в этом доме как родной. У стариков четверо сыновей воевали где-то, а может быть, так же вот, как мы, партизанили, и старики перенесли на Сашка свою родительскую заботливость. Сколько раз заходил он сюда во время дальних походов, сколько переговорил со словоохотливым дедом Василием, сколько выкурил крепкой махорки!.. А у старухи каждый раз был для него какой-нибудь особенный подарок. И она по-матерински

вздыхала, глядя на своего любимца.

— Непутящий ты какой-то, Сашок, совсем за собой не смотришь. Опять разорвал, опять рубаха не стирана. Снимай, постираю…

Она связала ему теплые варежки и шерстяные носки.

— Носи, милый, холодно в эту зиму.

Перевышко неизменно смущался от этих проявлений заботливости, хмыкал по-своему, отнекивался, отказывался, но было видно, что в душе он растроган и очень привязан к старикам. Мы немного посмеивались над ним, но и нам радостна была эта заботливость простых людей о партизане…

Едва мы уселись за стол в хате деда Василия, как прибежал Виктор Стовпенок — секретарь подпольной комсомольской организации. Мы хорошо знали этого скромного и молчаливого, но дельного парня. Он часто бывал в Липовце у своей замужней сестры Насти, бывал и у нас в лагере, выполнял много наших поручений. Сейчас он был по-особенному встревожен и взволнован: русый чуб выбился из-под шапки, на побледневшем лице выступили незаметные обычно веснушки.

— Товарищ командир, у нас полицай в деревне.

Мы встревожились.

— Какой полицай? Что он тут делает? Почему нас не предупредили?

— Наш, деревенский. Только что поступил. — Виктор как вошел, так и не останавливался — продолжал ходить из угла в угол по хате, бросая отрывочные фразы. — Он уж и винтовку принес… Он все чаще село позорит, всю молодежь позорит. Комсомол за всю молодежь отвечает…

— Да, Витя, — вставил Перевышко, — это брак в вашей работе.

— Вот и я говорю… Товарищ командир, пойдемте, его надо разоружить.

Мы отправились к новоявленному полицаю и неожиданно, держа наготове оружие, вошли в хату. Сразу же захватили винтовку, стоявшую в углу. Но полицай и не думал сопротивляться. Совсем еще молодой мальчишка, он только бормотал испуганно:

— Меня сагитировали. Я и сам не хотел.

Да и нам показалось это странным: парень был не похож на тех отпетых шкурников, которые обычно шли на службу к немцам.

Старик, отец полицая, возмущенный, кажется, не меньше Стовпенка, объяснил:

— Связался с таранковичскими хулиганами — они его и сманили. Совсем от рук отбивается… Спустить с него штаны да всыпать по тому месту, откуда ноги растут… Выдумал!.. Нам с немцами все равно не жить.

Мать стыдила:

— Хватило совести! Гляди, до чего дошло! Всю семью опозорил, как я теперь в глаза буду смотреть людям?

Под конец парень даже расплакался и совсем по-детски обещал:

— Я больше не буду.

Наказывать мы его, конечно, не стали, ограничившись строгим внушением, но винтовку и патроны отобрали.

* * *

Другая остановка у нас была в Московской Горе. Здесь нам надлежало распрощаться с товарищами, уходившими дальше, через линию фронта. Приехали мы поздно ночью, и, когда стали узнавать, нет ли немцев, нам сказали, что какие-то люди совсем недавно тоже спрашивали про немцев.

— Кто такие?

— Неизвестно.

— А куда пошли?

— В деревню пошли. Ничего не сказали.

Это заставило нас насторожиться, но, во всяком случае, если бы неизвестные были немцами или полицаями, нам не говорили бы о них так спокойно. Поэтому мы прямо направились к Ермаковичу (он был командиром группы народного ополчения в Московской Горе). Он еще не спал и сразу открыл нам.

— Кто есть в деревне? — спросил я, входя в хату.

— Три командира.

— Какие?

— Майор, капитан и старший лейтенант.