По ту сторону фронта
Шрифт:
Не могу обойти молчанием одной смешной мелочи, относящейся к этому времени. Сделавшись партизаном, я отпустил усы. Не потому, что лень было бриться, а потому, что с усами я сам себе казался солиднее. Усы были темные с рыжиной и висячие, как у запорожца. И вот на одном хуторе возле Лукомли, куда мы с Александровым заехали поужинать, старуха лет шестидесяти, взглянув на меня, крикнула за перегородку:
— Дочка, собери старичку покушать!
Дочка на вид была не моложе меня, но усы обманывали, и она с той уважительной ласковостью, которая обычно звучит в обращении к старикам, пригласила:
— Сидайте,
Александров, усаживаясь рядом со мной, смеялся:
— Скажите — какое почтение!.. Нет, уж вы побрейтесь, товарищ командир, а то так в дедах и останетесь.
Мне самому было смешно и досадно.
— Бабушка, есть у тебя ножницы?
— Как не быть.
— Давай!.. А зеркало вон на стене. Сейчас и обкарнаю до ужина.
Александров держал зеркало и подсказывал:
— Вот тут прихватите… вот тут… Да, нет, все равно без бритвы гладко не получится.
Женщины смотрели с интересом и удивлением на мои упражнения с ножницами.
— Уж вы не обиделись ли на мои слова? — спросила старуха.
— На свои усы обиделся. Я их вам на валенки оставлю… Ну что, молодой?
— Молодой — теперь и свататься можно.
С тех пор я опять начал аккуратно брить верхнюю губу, а Батя, приехавший к нам пятнадцатого декабря, только спросил:
— А где же усы?
— Нет больше усов. Шестидесятилетняя старуха и та посчитала дедом.
— Так-то лучше.
Григорий Матвеевич в этот приезд знакомился с районом, встречался со связными, беседовал с колхозниками, снова говорил с партизанами о наших задачах и о методах борьбы. Это заняло двое суток, и на второй день вечером я решил угостить Батю ухой. Мне вспомнилось, как в самом начале нашего знакомства он упрекнул меня, что я, приехав с озера, не привез с собой рыбы, вспомнилось, как он говорил об ухе и даже сам обещал сварить ее — «настоящую рыбацкую». Пускай варит! Наши ребята сходили к рыбакам на озеро, принесли рыбы, нажарили, сколько могли, да еще два ведра свежей оставили про запас.
Когда вернулись в наш партизанский шалаш, я как бы невзначай спросил Батю:
— А не пора ли поужинать?
— Да уж время.
На первое был обычный партизанский суп, но с «косточкой», как это любил Батя, а на второе — рыба. Батя был доволен.
— Это хорошо.
Но, принявшись за рыбу, спросил:
— А ухи нет?
— Нет.
— Что же вы?
— Да ведь мы не умеем.
— А рыба-то осталась?
— Осталась. Вот, глядите, специально для вас два ведра.
Батя улыбнулся.
— Догадались!.. Это вы, должно быть, вспомнили Ковалевичский лес, когда без рыбы приехали… Ну, давайте!
Сам выбирал рыбу, мелкую.
— Вот это будет получше… А картошка есть?
Сам и картошку резал тоненькими ломтиками.
— Учитесь, как настоящую уху варят!
Когда уха была готова, угощал нас. Не знаю, как другим, но мне она не особенно понравилась. Так и сказал:
— Ничего особенного. Я не очень уважаю.
— Ну, значит, вы не разбираетесь в рыбе. Вы понюхайте, запах-то какой! Это — самый лучший запах!
— Для нас, — сказал я, — сама гарна рыба — цэ ковбасз або сало.
Вместе с Батей прибыл к нам Ярмоленко. Теперь он стал начальником боепитания, если можно говорить о такой должности в партизанском отряде. Он был доволен.
— Как хорошо, что я вас встретил! Снова я в рядах действующих бойцов. Нашел свое место… Вот только… — И он мгновенно погрустнел. — Вот только семья где? Как-то
— Трудно сказать, — ответил я. — Черапкину кто-то говорил, что будто бы наш эшелон фашисты разбили у Зельвы. Но эшелон этот мы сами видели, не наш. А где наши, живы ли, кто же знает?..
— Да. Конечно. Но как вы думаете, все-таки доехали?
— Думаю, доехали. Теперь уж, наверно, в безопасности.
Мне, как и ему, как и всякому, несмотря на полную неизвестность, хотелось верить в лучшее. И, стараясь разогнать мучившие его сомнения, отвлечь от невеселых мыслей, я перевел разговор от личного к общему нашему горю. Мы должны бороться, мстить не только за свои семьи, но за весь народ и в сознании своего долга черпать силы.
…А Батя во время этого посещения снова серьезно напомнил нам о бдительности, о том, что бдительность — это тоже оружие, и сейчас оно нужно нам, как никогда. Враг коварен, он пользуется всеми возможностями, чтобы разрушить единство народа, применяет все методы, вплоть до провокации, подкупа и обмана, всеми мерами воздействует на неустойчивые элементы.
— Еще раз проверьте свои явочные квартиры. Вы сами знаете, какие факты бывали. Малейшая неосторожность может стоить жизни не одному партизану.
Как он был прав тогда!
Четверо против восьмидесяти
В Симоновичах, самой ближней от нашего лагеря деревне, мы еще с осени завязали знакомства с наиболее надежными людьми. Были у нас там и разведчики, и связные, и постоянные явочные квартиры, и одной из таких квартир была хата Соколовских. Ею мы пользовались особенно охотно. Хозяйка, вдова лет шестидесяти, прожила нелегкую жизнь; нужда научила ее справляться с самой тяжелой работой не хуже мужчины, и хотя грамоте выучиться ей не удалось, она отлично разбиралась в том, что хорошо, что плохо, видела на фактах, что несет крестьянству Советская власть, — жить становилось лучше день ото дня, дети учились, росли, выходили, как говорят, в люди. Подвижная, энергичная, несмотря на годы, Соколовская до войны была активисткой, а во время оккупации стала помогать нам. Была она по-женски говорлива и по-женски упряма, из тех, за которыми всегда остается последнее слово. Это не мешало ей успешно выполнять любые наши поручения, даже такие, с которыми другой и не справился бы. Берет старуха корзину с рыбой или с яйцами и идет куда-нибудь — в Черею, в Лукомлю, в Чашники, будто бы на базар или в гости. Везде у нее знакомые, со всеми надо поговорить. И невинными казались эти расспросы говорливой и любопытной женщины. А она умела навести собеседников на нужную тему, из многословных ответов отсеять драгоценные для нас сведения, умела передать кому надо маленькую помятую записку или незаметно сказать несколько многозначительных фраз. А у себя дома она всегда готова была радушно принять наших товарищей, накормить и обогреть.
Дочь ее Нина, девушка восемнадцати лет, окончила среднюю школу и поступила бы в медицинский техникум, если бы не война. Такая же бойкая, как и мать, она деятельно участвовала в комсомольской работе и выполняла наши задания. Шумливая, веселая, задорная, и запоет, и спляшет, и других увлечет своим весельем — такой ее знали все. Многие на нее заглядывались, ухаживали за ней, но время ее, должно быть, еще не пришло: она думала об учебе. До войны ухаживал за ней и Корзун, делал ей предложение, она отказала, и Корзун женился на другой.