По ту сторону грусти

Пинчук Янина Владимировна

Защитить бы его - оградить от врагов, отнять у смерти. Теперь и навсегда.

Они молча выходили со двора в те декорации и фоновый шум, что снова включился и забрезжил, словно кто-то нажал на кнопку: люди, шаги, отзвуки музыки. Алеся, сгорая от стыда за свой жалкий лепет, попыталась обратиться к нему по имени-отчеству, потупившись, заплетающимся языком, но Андропов её прервал и тихим серьёзным голосом попросил:

– Называй меня Юра. А то обижусь.

Алеся покраснела и прошептала:

– Юрочка...
– И снова обняла его, теперь уже сама прильнув к его груди.

И он снова её поцеловал, в лоб, возле линии

волос. Какие всё-таки губы у него, робкие, нежные.

– Нам надо домой зайти. Пошли.

Они свернули на узкую каменную улицу Францисканскую, добрели до улицы Святого Николая, поднялись обратно в квартирку.

– Приляг.

Андропов повиновался беспрекословно.

Алеся ушла на кухню и принялась греметь посудой и шуршать бумагой. Ещё она что-то бормотала себе под нос, как одинокий человек, чьи монологи властно пробиваются звуком из ватной тишины: пускай притишенно, обрывками и с хрипотцой старой пластинки, как всегда бывает, когда в основном - всё время молчишь.

Ну вот, пакетики, настало ваше время. Не зря вы заняли место фена, и джинсов, и чего-то там ещё. И всё-таки дура. Нет, чтобы сразу сделать. Но кто ж знал. Это с самого начала рассматривалось как чрезвычайное средство. Вот только кто мог подумать, что ЧП, к которому умственно она была готова, так сильно ранит душу, в несколько минут измотает.

Она принесла горячую чашку - похоже на чай. Андропов приподнялся.

– Это надо выпить?

Боже, какой он послушный, какая готовность.

– Да. Только это горько. Извини, но с мёдом или сахаром - нельзя.

Ну, не очень-то и хотелось. И не очень-то ему это полезно, если откровенно.

– Ой, подожди!

Она сорвалась и убежала на кухню, оттуда вернулась с такой же чашкой.

– Тебе-то зачем?

– Для профилактики. Это общеукрепляющее, а я перенервничала. И у меня тоже проблемки есть, ну, я рассказывала, так что - пусть...

Юрий Владимирович взял чашку и отхлебнул пару глотков. Действительно, будто полыни в кипятке развели. Хотя какая там полынь, со следующего глотка проступила вся палитра: и душица, и брусничные листья, и можжевельник, и бузина, и шиповник. Странным образом всплывали в голове названия трав, давно не виданных и уже абстрактных. Алеся храбро пила вместе с ним и морщилась.

– Крепкое у тебя зелье.

Он поставил на тумбочку пустую чашку.

– Ещё бы, но зато эффект какой.

Она многозначительно подняла палец. Немело усмехнулась, нарочито поводя бровями.

Им обоим было до сих пор неловко, и стеснение это лишь постепенно рассеивалось в воздухе, в словах и взглядах, но на самом деле - переступили порог, всё было вроде бы так же, но, кажется - по-другому. Так бывает, когда снимают кино: словно другая плёнка или фильтр...

– Я надеюсь, он быстрый, этот эффект?

– Ну...

– Хорошо, полчаса. Максимум час, - с неожиданным упрямством, хотя и спокойно, заявил Андропов.
– Но я хочу в город. Мы же видели очень мало, а вдруг у меня не получится потом сюда попасть?

Она вздрогнула: вот оно.

Боязнь не успеть.

Нет, к чёрту: это фраза без задней мысли.

А ей разве самой не беспокойно? Да с самого утра только и думает: только бы ладнее сочинить этот день, густо, красиво вписать в него самое лучшее.

Пока - не вышло. Пока у неё начинают дрожать коленки при воспоминании... Нет. Несчастья бояться -

по Вильне не гулять. Тем более, она вполне неплохо справилась. Тем более, сейчас подействует зелье и наведённая формула.

Ему действительно казалось, что от утра отделяла их какая-то невидимая черта. То, что за ней, казалось полнее, богаче всего - грех упустить. Нельзя.

– Да, мы пойдём. Через полчасика.

Он закрыл глаза, но изо всех сил собрался, чтоб не дремать: понимал, чем это чревато. Восточные монахи практикуют медитацию, концентрируясь на одном предмете - он сосредоточился на приглушённом тиканье часов. Но потом с опущенными веками представил себе всю комнату. Поразительно знакомое по форме кресло, у него на даче такое же. Люстра из бумаги, напоминающая геометрически ощеренный зефир в вафельной обсыпке. Нежно-салатовые полосатые обои. На стене картинка - простенькая, но только на первый взгляд: на деревенском столе в кувшине - пышный букет из палисадника, два наливных, ещё даже не обтёртых яблока, кружка, блюдце, а там молоко, и тут же - серое гибкое тельце, любопытные глазки-бусинки и высунутый раздвоенный язык: домашний уж. Вот казалось бы...

Пришло на ум название сказки, может, он даже дочке Ирочке её читал когда-то на ночь. Такие чтения бывали редкими, он слишком поздно приезжал с работы. Но ей ведь так нравилось: замирала под одеялом и слушала, слушала его голос. Теперь-то странно, он тогда ещё не сделал операцию и говорил гнусаво в нос, с псевдофранцузским произношением. А ей нравилось. Тембр и интонация дивным образом сплетались с сюжетом и завораживали, и ещё она ведь музыку всегда очень любила, выпрашивала пластинки - "Ну купи что-нибудь новенькое!" - или те, что имелись в доме, всё "поставь" да "поставь"... Так к чему это он. Ах да, сказка такая была - "Эгле, королева ужей". Юрий Владимирович очень многое помнил, сам иногда удивлялся, что завалялось на дальних полках памяти.

Робкое поглаживание по плечу. Ей явно нравится на ощупь его рубашка: не похожа на рукодельницу, но почему-то разбирается в тканях. Ах да, говорила, что рисует на шёлке - необычно, надо подробнее расспросить.

Да, невзначай всё вспоминается. Даже то, что вот так, трогая его за плечо, мама будила в школу.

Ох, ну только не это! Только не картины эти сочинённые. Да пропади всё пропадом, разве может он это помнить?! Правда, вымысел, забвение слились воедино, ну и хорошо, и ладно, иногда только горько, особенно круто замешивались - как после домогательств той парткомовской бабы Капустиной... фамилия-то какая, а? Сама она напоминала штампованную, цельнолитую красотку из кинематографа, в красном платке и с чугунными косами. Видишь ли, ей казалось, что идейной чистоты недостаточно, должна быть ещё и кровная. Ну не фашистка ли?! Да настоящие фашисты и то благороднее! Вон Алеся сидит.

Ой.

От нелепого смятения он открыл глаза.

– Ну что? Как ты себя чувствуешь? Мы идём?

Она очень стеснялась того, как недавно испугалась и плакала, того, как кинулась жалеть его. И поэтому голос её прозвучал даже слишком строго. Так, будто спрашивала: "Ты покушал? Ты надел шапку? Ты сделал уроки? Ты записался добровольцем?". Последнее его рассмешило.

– Нет, ну я спрашиваю, а он смеётся. Ну и ладно. Значит, всё хорошо.

За её деланным ворчанием проглядывало лёгкое раздражение самолюбивого человека и плохо скрываемая радость.