По ту сторону грусти
Шрифт:
– Что такое, Леся?
– встревоженно спросил Юрий Владимирович.
Да уж. Когда Сила была отпущена и рванула дурным потоком, Алеся не вынесла напора и принялась носиться между мирами, с самоубийственными тратами и одержимостью. Но это было кровопускание. После вернулась способность соображать. И мысли прежние вернулись.
– Ну ответь мне.
Она опять сказала "мой". А на самом деле... Да, ей нравилось, что встречи были в основном уединёнными. В иных случаях Алеся незаметно находилась во втором ряду или в толпе (значительно реже). И в этом ведь неестественность, перекос! Не должно
– Прости, - прошептала она, - я же говорила сегодня, что внезапно расстраиваюсь или...
Она с генералом раньше жаждала встречи, не могла вытерпеть и томилась, и даже плакала взахлёб, но это нормально было, что он её покидает, а тут...
Небывалое, для неё почти противоестественное чувство - ей хотелось бытия полной чашей, а не отмеренными глотками, всего, побольше, не только парада, но и закулисья, и будней, и серенького пепла между огневыми искрами, и обсуждений каждодневных дел, и... Господи, как же это всё называется-то?!
Не просыпаться и его не отпускать, нет, постойте, остановите эти стрелки, я ещё не сложила слово "Вечность"! А ну-ка стойте!
Как это всё вместилось в пару секунд?..
– Или что?
– Начинаю бояться...
Алеся с ужасом ощутила, как вскипают слёзы на ресницах, и кинулась Андропову на шею, и зашептала:
– Юрочка, Юрочка, пожалуйста, не езди, не лети никуда, не надо, прошу тебя! Юрочка, не надо! Не бросай меня!
И вот уже слабо вздрагивали её худые золотистые лопатки, и мокрые ресницы касались его кожи, и руки хватали судорожно, водили по любимой спине в летней рубашке, будто хотели убедиться, что вот он рядом с ней, живой и невредимый, и самый настоящий, не смейте говорить, что вся её любовь выдумка или призрак, слышите?!
Как я вас всех ненавижу, подумала Алеся.
И она даже не знала, кого, к своему ужасу, ну не тех же, что может что-то там не то о ней подумать, и не его конкретных врагов, нет, никакой Щёлоков или Гришин не попадали под этот неслышный крик - но тех, кто стоял за прошившей её вспышкой жути и боли...
– Ну что же ты так убиваешься, Алеся, - огорчённо приговаривал Юрий Владимирович, гладя её плечи, - что ты там уже высмотрела и напридумывала? Обыкновенный зарубежный визит, чего там такое жуткое уже?.. Авиакатастрофа?
Она честно присмотрелась и столько же честно выдавила:
– Н-нет.
– Массовые беспорядки? Бомба? Снайпер? Ещё какая-то ерунда?
– Не... нет... ничего такого не вижу...
– насуплено, сосредоточенно бормотала Алеся, как будто расстроенная, что никак не может объяснить свой неожиданный всплеск.
– Ну а что же ты... ну лапочка, ну мусечка...
Он беспрерывно воздушно, легонечко целовал Алесю то в ушко, то в краешек брови, то в щёчку, то в висок, и она, как котёнок на солнечные зайчики, отвлекалась на эти беглые ласковые поцелуи, всхлипы становились тише и реже. И вот она уже приникла мягко и расслабленно, по-детски обнимая Андропова под мышками. Потом её руки плавно соскользнули, она чуточку отстранилась и, глядя на него, виновато улыбнулась:
–
– Ничего. Всё будет хорошо, - произнёс он тихо.
И подушечками пальцев тронул персиковую кожу у неё на плечах, развернул от себя и начал легонько целовать её обнажённую спинку. Словно решил расставить точки над "i" - осторожно и проникновенно, янтарно-золотая поверхность кожи как карта, его касания - флажки... Алеся глубоко и неслышно вздохнула и прикрыла глаза, чувствуя, словно она кораблик на ласковых волнах, взялось откуда-то чувство этого лёгкого, внутреннего, нет, общемирового, всепроникающего покачивания, как в колыбели, но так легко, и сладко, и воздушно ей никогда не бывало - она таяла, не от жары, а от нежности.
Нежность, любимое есенинское слово, она им злоупотребляет так же, как словом "странный", но никогда не устанет и не перестанет, повторит его тысячу раз на все лады, а потом перечитает рассказ Тэффи и снова, и снова будет находить там Юрочку...
Часто говорят "от избытка чувств", но что это такое, разве часто бывает, а Алеся не выдержала, не могла она стоять, даже сосредоточившись на себе - кораблике на волшебных волнах. Она развернулась и снова обняла Юрия Владимировича, и принялась осыпать его ласками, касаниями, поцелуйчиками, цветочным шёпотом, незапоминающимся, бессмысленным, но завораживающим, как шелест сада, и он ей отвечал таким же шёпотом, который никогда не оставляешь в памяти, и не надо, потому что можно устыдиться собственной детскости в такие мгновения...
И когда это Алеся плакала и боялась? Может, пару месяцев назад? А сейчас она снова смеялась, чуть слышно и с восхищением: "Юрик-мурик!" - и скользила по нём мягкими лапками, и не выдержав, чуть смущаясь, с наслаждением погладила его по животу - действительно, как толстого кота. Андропова это по-доброму рассмешило:
– Ой, Алеся, не могу! Тебе правда нравится моя фигура?
– Не просто "нравится" - обожаю!
– ласково проворчала Алеся - и снова погладила и чуток ущипнула.
– А я вот догадывался...
– озорно намекнул он.
– А как?
– переспросила она.
– А ты всегда так ко мне прижималась нежно... прямо как сейчас...
– Юрий Владимирович притянул Алесю к себе. Шалость удалась.
Она уткнулась носом ему в шею и с лёгким головокружением вдохнула его запах: степной, и немножко книжный, и немножко хлебный, и чуточку морской соли... Очень южный запах, терпкий, но неожиданно чистый.
И Алеся, конечно же, не знала, но для него она пахла тоненькими блинами-налистниками, отзвуком дыма и васильковой росой.
Это получилось как-то само собой. Но вот они только прильнули друг к другу, казалось, только что... а уже целовались, и долго, целую вечность.
На самом деле было лишь несколько деликатных касаний его мягких чувственных губ, без языка, целомудренных, но проникновенных, на которые Алеся отвечала в каком-то странном состоянии, смеси полузабытья и обострённой чувствительности.
Мысли взвихрились и рассыпались тонко мерцающей волшебной пылью, и только пробежала в уме одинокая, незавершённо-совершенная строчка: "и по поверхности души струится мёд и молоко"... Всё так, всё так...