По ту сторону грусти
Шрифт:
Кроме временных скачков и перебоев проницаемости, происходило загадочное слияние сна с реальностью. Во-первых, Алеся давным-давно ощущала внутреннее напряжение, какую-то злую и скорбную тоску - ей было стыдно самой себе признаться, но даже ценой надсадного изображения "нормальной жизни" нельзя было купить избавление от подспудного желания поменять сон и бодрствование местами. Потому что по-настоящему важное для неё было там, в запределье. Во-вторых, казалось, Юрий Владимирович все силы истратил на попытку преображения, а теперь его сны и явь тоже слились в зацикленную тягучую трясину: у него день не отличался от
Шёл июль. Юрий Владимирович всё время проводил на даче. Ему становилось всё хуже, но сам он не желал смиряться и в труде проявлял какое-то особое упрямство, хотя часто теперь работал не вставая с постели.
Алесе давно уже было безразлично происходящее в Советском Союзе и мире. Она могла бы сполна насладиться дарованной ей силой и делать что угодно: вникать в хитросплетения, получая сведения из первых уст, расспрашивать очевидцев. При желании она могла бы неплохо провести время и раскрыть пару-тройку кремлёвских интриг - перед ней лежали самые соблазнительные плоды всемогущества, которые только могли открыться магу-страннику в такой ситуации. Но Алеся даже не думала ими пользоваться.
Юрий Владимирович, наверное, сдался, хотя проявления этого были грустно-приятны. Он перестал дичиться Алеси, и теперь их прикосновения получили необычную окраску молчаливой вседозволенности. Не стыдятся наготы, истекая кровью от тяжёлого ранения. Хотя Алеся никаких излишеств не допускала - просто теперь называла его почти всегда уменьшительно, Юрочкой, и ласкала чаще и трепетнее, чем раньше. А Андропов то и дело просил её:
– Иди полежи со мной, мусечка,. Ну пожалуйста.
Как будто Алеся могла не согласиться! Она никогда не отказывала и аккуратненько пробиралась к стеночке, а он отодвигался ближе к краю. Алеся с грустной улыбкой вспоминала название одной книги: "Андропов вблизи" - вот теперь уж куда было ближе. Так они долго могли лежать, молча обнимаясь, но чаще - разговаривали обо всём на свете. Юрий Владимирович оживлялся во время таких бесед, рассказывал много интересного, как раньше, и они оба отвлекались, забывая обо всём тяжёлом и неприятном.
Только иногда, когда даже в знак восхищения отдельной мыслью или словом Алеся награждала Андропова какой-то лаской, она снова видела призрак близкого поражения в битве длиною в жизнь. Но она тем нежнее прикладывалась к его похудевшей шее и с горьким умилением замечала, что эта дряблая старческая кожа напоминает измятый маковый лепесток; она целовала его больные глаза, не выносящие яркого света, и со светлой улыбкой говорила, что они как незабудки, - и как это можно не заметить? Ведь сколько она видела халтурных портретов, где глаза у него карие, нет, ну это же безобразие, разве лень выяснить правду, а не ориентироваться только на южную внешность? Андропов по-доброму над ней посмеивался - над этим негодованием и над её детским обожанием. А она подносила к губам его руку и снова называла "греческим князем".
А потом она подарила ему рисунок. Робко улыбаясь, протянула и спросила:
– Узнаешь?
– Как же, как же, - удивлённо отозвался Юрий Владимирович.
– Ну ты и шельма! Точно решила из меня старорежимного сделать. А ведь похоже. А как тонко, тщательно.
Это был не в полном смысле портрет. Взяв одну
А он не остался в долгу.
В следующий раз обсуждали стихосложение. Алеся делилась своими впечатлениями, рассказывала в который раз о том, как начала писать, снова посокрушалась о том, что по-русски не выходит. И тут Андропов неожиданно попросил её что-то прочесть. Алеся стушевалась, лицо у неё стало почти испуганное: её мечта прочесть стихи собственной музе относилась к числу тех странных желаний, о которых тайно вздыхаешь и исполнения которых очень опасаешься. Она полезла за телефоном, потому что наизусть ничего не помнила.
Покашляв, выбрала что-то о Минске, потом пошли рассуждения о творчестве. По ощущениям было куце, чего-то не хватало. Вообще, у Алеси скопился целый сборник, по её собственным словам, "картинки бытия" - но совершенно незаметно появился и второй. В его существовании она и самой себе признаться не хотела, и потому окрестила его "картинками небытия". Но уж и ей было нельзя отрицать тот факт, что после знакомства с Юрием Владимировичем она писала как бешеная - и не только вдохновлённая им как музой, но заражённая его примером.
И она, волнуясь, прочитала оттуда, в том числе два лирических, весьма красноречивых. Читала без особого пафоса, скорее, тоном задушевно-повествовательным - интонационные красивости она терпеть не могла и считала пошлыми, искусственными. Пару раз, конечно, сбилась и кашлянула.
Замерла.
Она боялась, что над ней посмеются. Одному любопытному из Харькова прислала как-то - он и спросил: "Эмм... и с каким настроем это надо читать?". В его словах уже ощущалось недоумение и издёвка. И не то, чтобы Алеся написала плохо. Она написала смешным нелепым языком, негодным для выражения великого и который в принципе нельзя воспринимать всерьёз. Конечно, можно любую такую язву записать во враги народа (своего, естественно, а не в отвлечённом смысле) - но след-то на душе останется.
Алеся молчала. И Юрий Владимирович тоже. А потом сказал задумчиво:
– Как хорошо. А у тебя и правда талант. И язык ещё такой интересный, оказывается - странный, но красивый... Жаль вот, Громыко при мне ни разу так не разговаривал - а ведь он вроде знает, он же тоже из ваших?
Алеся просияла:
– Конечно!
– Жаль, что ты раньше так отнекивалась и читать не хотела, - вздохнул Андропов.
– Когда я ещё твои стихи услышу?
И Алеся читала ему весь вечер. А перед прощанием он сам сунул ей в руку какой-то листик, она развернула посмотреть, а Андропов чуть не вскричал, по-мальчишески горячо:
– Нет-нет-нет! Не сейчас! Пожалуйста, не сейчас. Когда домой придёшь.
Алеся залилась краской и пожала плечами. Ну что же...
Утром она обнаружила на тумбочке белый плотный листок, сложенный вчетверо, и расправила. И пока разбирала этот размашистый, округло-стелющийся почерк, на лице расцветала улыбка. А потом она и вовсе выбросилась из кровати, взметнув одеялом, как плащом тореадора, и на кухню не пошла, не побежала, а попрыгала галопирующим подскоком - от избытка чувств.
Ты явишься из ниоткуда