По ту сторону кожи (сборник)

Бутов Михаил

– Я забрал рукопись, – сказал Александр Васильевич. – Ты мог бы меня дождаться.

– Извини, спешил. Я, между прочим, и сейчас спешу. А у меня мыло с лысины капает.

– Хорошо, я перезвоню завтра.

– Да ничего страшного. Слушай вот байку отличную. Вполне исторический анекдотец. Помнишь Оскинда?

Александр Васильевич не ответил. Такая тоска безмерная вдруг свела ему скулы, что во рту сделалось кисло, будто отходила заморозка, сделанная у дантиста.

– Да не может быть, – сказал Иосик. – Он еще в ресторанной комиссии состоял у вас в Союзе. Лысый такой, как колхозное поле.

– Я не хожу в ресторан, – сказал Александр Васильевич. – Раз в жизни всего был.

– И правильно. Нечего там делать. Так вот, про Оскинда. Есть у Оскинда отпрыск – пятнадцатилетний спиногрыз и большой любитель животных. А сам Оскинд живет от семьи отдельно, в собственной однокомнатной квартире в

соседнем доме. И однажды отпрыск притащил ему туда кошечку. Кошечка хорошенькая, чистенькая, мех с серебром. Оскинд ее полюбил. Но, естественно, не мог допустить, чтобы гадила она где попало. Даже нормальный тазик с песочком его не устроил: все равно ведь лежит, пахнет. Так что он приучил ее прямо в унитаз ходить. И ничего, получилось. Стала она садиться, как положено, на краешек, поднимает хвост – и порядок. Но вот тут-то Оскинд и перегнул палку. Вздумал науськать ее еще и воду за собой спускать. А кошка взяла и рехнулась от такого количества избыточной информации! Зациклилась на спускании воды. Теперь круглые сутки сидит на бачке и жмет на рычаг. Оскинд чего уже только не делал: он же спать по ночам не может – все время ведь водопад! Пробовал дверь закрывать в туалет – так кошка сумасшедшая-сумасшедшая, а не дура, знает, как своего добиться: сразу же валит на ковер. Воду выключать – она тогда просто рычагом лязгает непрерывно. Еще хуже. Делать нечего, надо ставить новый унитаз – с педалью там или чтобы ручку вверх нужно было дергать. Но у него же гарнитур, единство колера! И расцветка редкая – не подберешь. Теперь занимает деньги – всю сантехнику собрался менять.

– Ты хотя бы прочитал? – спросил Александр Васильевич.

– А тебе что, не понравилась история? Это настораживающий симптом. Я тебе скажу, старик, – ты последнее время неважно выглядишь. Знаешь?

– Знаю, – сказал Александр Васильевич.

– Вот. Съездил бы куда-нибудь. В путешествие. Пора уже беречь себя. А прочесть – прочел. В метро еще, в тот же день.

– Двести страниц?

– Да таскался куда-то к черту на рога. Еще ждал там…

– И что? Заинтересовало?

– Ну-у, – протянул Тарквинер. – Не то чтобы… То есть сама по себе, может, и нет. Но задуматься – дала повод.

– И какие выводы?

– Выводы? Такой, например: мы вступили уже в возраст, когда собственные болячки куда больше интересуют, чем поиск новых талантов. Подходит?

– Я, наверное, тебе не объяснил, – сказал Александр Васильевич. – Насчет этой штуки получилась спорная ситуация в журнале. И я оказался обязан решать. А как-то не уверен. Но и душителем не хотелось бы выглядеть. Твоему глазу я всегда доверял…

– Подожди, – сказал Иосик, – халат хотя бы накину.

Он помнит, подумал Александр Васильевич. И он не сказал и уже не скажет того, что я надеялся услышать. Значит, нужно сворачивать эту беседу. Спросить, пожалуй, когда вернуть пластинку, – и заканчивать.

– А ты никогда не задавался вопросом, – вернулся Иосик, – вот, с одной стороны, никто уже, в общем-то, не оспаривает тезис, что текст необходимо отпустить на свободу и предоставить ему самому конструировать свои смыслы, так ведь? Именно такой постулат определяет во многом наши критерии и методы оцеки. А с другой – проблематика литературы на сегодняшний день практически выродилась в изобретение существованию этого текста оправданий. Связано это? Мне вот все больше представляется, что напрямую. Нам казалось, что свобода – это вроде некоего горизонта. Вершина, до которой мы добрались, более-менее уютно обустроились, а теперь рьяно блюдем законы, якобы необходимые, чтобы на ней удержаться. А на самом-то деле свобода – понятие, ускользающее от определения. И обладающее поэтому свойством выхолащиваться и терять постепенно всяческое содержание, если не наполнять им его каждый раз заново, причем всегда новым.

– Я только не вижу, – попробовал вклиниться Александр Васильевич, – какое отношение…

– Постой! Ну действительно: свобода выбора, свобода секса, свобода печати – это я способен еще понять. Но просто свобода, свобода вообще – что такое? У меня нет ответа. В сущности, мы давно уже имеем во главе угла пустоту. Но даже если догадываемся об этом – так или иначе гордимся. Пусть пустота – зато последняя, зато дальше нет уже вроде ступеньки, чтобы шагнуть. Что может быть выше свободы, верно? А достигшее ее искусство, естественно, обуславливаться уже может только самим собой. Сим победиши. Если на нашей памяти кто и осмеливался думать иначе, и даже если в моду такие входили – все одно, всегда выглядели смешно, потому что корнями сидели всегда во вчера. А мы это самое вчера вроде бы и не отвергали даже, а попросту подчинили и сняли как подчиненное. Ну, как линия, что ли, точку. Так вот, знаешь, не исключено,

что этот твой парень – это что-то такое, что точно так же готовится теперь снять нас. Он ведь именно и нащупал – ступеньку. Описал вполне убедительно. Называется – призванность. И как только призванность своего мужика он ничтоже сумняшеся берет за данное – все, из-под наших оценок он уже ушел. То есть ты пойми: я имею в виду вовсе не достоинства этой именно повестухи – наверное, там любой сумел бы отыскать достаточно, к чему придраться. Дело в самом пространстве, где он осмеливается существовать. Теперь у него на измерение больше. И, в общем-то, совершенно безразлично поэтому, как он смотрится с нашей колокольни. Есть опасность, что с нее в лучшем случае проекции какие-нибудь будут видны – сиречь тени обыкновенные. А тени, как тебе известно, бывает, обманывают.

И тут Александр Васильевич сразу как-то обмяк в своем кресле, а слова – что собеседника, что свои – доноситься до него стали будто издалека. То, чему – конечно, он знал это – рано или поздно назначено было сегодня случиться, произошло теперь. И продолжение разговора быть уже могло только пустым сотрясением воздуха. Тем более что как бы и не в расплывчатом его предмете заключалось главное. Только инерция заставляла еще Александра Васильевича механически защищаться.

– Чушь какая-то… Велеречивая чушь. Даже если я поверю, что он действительно что-то такое там совершил, после чего я уже не могу его понимать… А концовка провисшая? А все эти персонажи, которые никак соединиться не могут: не то что с другими – даже с собственными поступками?..

– Вот! – сказал Иосик. – Именно. Не помню латыни: подтверждаешь, опровергая. Нет, ясно, конечно, что автор – пижон порядочный и прописывать вообще почти ничего не считает нужным. Но, с другой стороны, это и работает на него! Смотри, вот видение этому крестьянину – как это можно себе представить? Ну что, серафим ему шестикрылый являлся? Голос из облака? Я вот чему удивился, когда стал об этом думать: проходит-то на самом деле один-единственный вариант! Просто поток ясности. Чтобы никакой указующий перст уже не нужен был потом – все, что должен сделать, просто вытекает с необходимостью из того, что тебе открылось. И что тогда может для него оставаться такого, чего он не знает уже? Зачем ему тогда вся эта вагонная болтовня: еще раз о человеческом страдании, или подлости, или подвиге? Он ведь не старец, не монах, не исповедник, он не отпускает грехов – он посланец! Это находка, наоборот, что все остальные отскакивают там от него, как орехи от стены. И точно так же не может он не знать, что слушать его не станут. В том и суть, что это, собственно, и не меняет уже ничего! Как только мы принимаем существование промысла, и уж тем более если делаем его элементом сюжета, никто уже не мешает тебе полагать, что сам факт появления такого посланца в Таврическом саду куда больше закладывает в будущее, чем все вместе взятые декреты дум, исполкомов, совнаркомов каких-нибудь – все, на что он сумел там или не сумел повлиять. На мой-то вкус тоже не хватило в конце какого-нибудь акцента мощного, эдакой скорбной ноты. Но здесь ведь совершенно не трагедия. Во всяком случае, здесь взгляд с такой точки, что для трагедии не предоставлено места. Здесь торжество и обретение истины. Человек, который был призван и свое – именно свое! – предназначение исполнил. После него и смертью-то бесполезно уже просвечивать. По уму, ему самому насчет смерти все должно быть известно лучше, чем кому-либо еще. Вот о чем повесть, как я понимаю. И подано это в ней ловко – не такими вот, как у нас с тобой, рассусоливаниями, а чаще всего как раз через построение. В котором, на твой взгляд, концы с концами не сходятся. Видишь как!

И это – еврей! – подумал Александр Васильевич. Тебе бы на солее стоять.

– Ну что, – спросил Иосик, – не согласен?

У Александра Васильевича было сильное искушение ответить начистоту. Крикнуть, что насчет истины и торжества может Тарквинер теперь смело относить к себе – раз уж умудряется высекать сейчас своими суждениями не просто контуры очередного мнения, а безнадежно законченные формы собственной Александра Васильевича судьбы. Он удержался. Спросил только:

– Слушай, а почему ты всегда требуешь подтверждений?

Тарквинер явно смешался.

– Пардон. А на что обиды-то? Разговор, вообще-то, не я затеял.

– Да, – сказал Александр Васильевич. – Ничего.

Потом долго молчали, и первым сдался Иосик.

– Ну, ладно, что ли… Может, договорим еще. Как Нина-то?

– Что?

– Глухня, – сказал Тарквинер. – Нина – как дела у нее?

То, что Александр Васильевич замешкался, он истолковал в благоприятную сторону.

– Скажи ей поклон. О Машке не спрашиваю. Что ей, кобыле, сделается…

Александр Васильевич прижал рычаг ладонью.