По ту сторону жизни
Шрифт:
Это ведь… Удобно? И вполне в духе семьи. Доказать? Не выйдет.
— А он… участвовал в экспериментах?
И дядюшка Фердинанд пожал плечами:
— В первой части определенно нет, а вот дальше… не знаю.
Гм, а идея хорошая.
С другой стороны…
Почему бы не навестить другого дядю, раз уж во мне такая любовь к родственникам проснулась?
К сожалению, я вынуждена была признать, что дорогой дядюшка, если и был в чем виновен, то отныне стал неподсуден. Нет, толковый некромант, быть может, сумел бы поднять его, однако коронный
Поэтому я удовлетворилась тем, что от души пнула тело. И заработала укоризненный взгляд Диттера.
А что? Заслужил. Был поганцем и умер… не своей смертью.
Лежал дядюшка на огромной кровати с балдахином, с которого спускались витые шнуры, украшенные гроздями золотых кистей. Пыли на этом добре скопилось изрядно. А так… помпезненько, нечего сказать… резные ножки. Изголовье. И шелковые ленты с него свисающие. Надо полагать не просто так украшение, но со смыслом. Ленту я потрогала, убеждаясь, что, несмотря на возраст, была она вполне себе крепкой. Подергала. И отпустила.
Алые простыни. Черные подушки. И рыхлая дядюшкина туша, смотревшаяся в этом великолепии чуждо… мертвые в принципе не слишком красивы — себя я отнесу к исключениям, а уж этот-то… расплывшийся живот, поросший реденьким рыженьким волосом, который к паху становился темнее и не таким уж редким.
— В обморок не упадешь? — поинтересовался Фердинанд, прикрывая тело простыней.
— Нет.
Из-под простыни выглядывали босые ноги с кривыми пальцами и розовенькими какими-то слишком уж аккуратными пяточками.
Я вздохнула. И наклонилась.
Тронула рукоять ножа, торчащего из глазницы. Хороший удар…
— Самоубийство? — я исключительно предложила, но по тому, как переглянулись мои мужчины, поняла, что версию эту благую не поддержат.
А жаль. Все-таки родовая честь… остатки ее… чувствую, стоит копнуть в этом дерьме, и остатков не останется.
— Я… — дядюшкина законная супруга, сидевшая у кровати тихо-тихо, очнулась.
А я поняла, что впервые слышу ее голос.
— Я не хотела… я не думала…
— Не думала, — согласилась я, разглядывая это чудо.
Она была молоденькой, но при этом… Уставшей? Обессиленной?
Сложно подобрать слова. Просто ощущение, что в теле молодой женщины спрятался кто-то несоизмеримо более старый. Вот эти опущенные уголки губ. И тени морщин на лбу. Потухший взгляд. Дрожащие пальцы, которые она прижимает ко рту.
И сама трясется. И не стесняется своей наготы, будто вовсе ее не замечает. Я огляделась. И сорвала гардину — черно-красную, плотную, — накинула на плечи этой… как ее вообще зовут?
— Я… просто… он сказал, что продаст меня, — в блекло-синих глазах плескалось недоумение. — Что… я наивная дура… отпустят… мы контракт подписали… на три года…
Монк вздохнул. И присел рядом. Он взял голову девицы в ладони и легонько сжал, а я отвернулась, но все равно спиной ощутила раздражающую близость света. А еще огромное желание свернуть дурочке шею… убила она…
А теперь что? На каторгу ее отправлять? Или попросить Аарона Марковича, пусть порекомендует кого-то из знакомых, кто в делах уголовных разбирается?
Ощущение света пропало. И я обернулась.
Девушку, которая куталась в гардину, усадили в кресло, а про тело дядюшки и вовсе забыли.
— Я… я хотела… срок выходил… и он стал совсем злым… — на бледных ее руках проступали пятна. Синие и лиловые, некоторые бледные, другие — яркие. Раскрывались темные язвочки ожогов. А еще я почему-то обратила внимание на изуродованные мизинцы. Кривые. Негнущиеся. Она сжала кулачки, а эти пальцы-ветки торчали в стороны. Получалось не грозно, но смешно… проклятье. Еще одна убогая на мою голову?
— Был… договор… на три года… три года — это немного… он заплатил маме и отцу… у меня сестры есть… и брат учиться хотел, а денег не было.
И поэтому тебя, бестолковую, продали во имя высшего блага семьи.
Я закрыла глаза и попросила:
— Может, вы потолкуете в другом месте? А я пока с дядюшкой побеседую.
Чувствую, мерзкая его душонка недалеко убралась. А что, местечко это пропитано и болью, и слезами, а значит, кровать вполне сойдет за алтарь.
Мне было ясно, что случилось. Дядюшка издевался над купленной женой, но та оказалась крепкой и продержалась условленные три года. Более того, посмела заикнуться, что уходит. А Вирхдаммтервег своего не упускают. Такие уж мы сволочи.
Вот дядюшка и взъярился. Наговорил всякого. А после и стал принуждать к исполнению супружеского долга, полагаю, в весьма извращенной форме. Тут уже и у девицы нашей нервы сдали. Нож под руку подвернулся… Каким образом? Откуда в спальне ножу взяться?
Да и не только это беспокоит. Уж больно как-то… вовремя, что ли? Только подумали про дорогого родственника, а он взял и помер… ах, как нехорошо с его стороны…
Моей просьбе вняли и горюющую девицу утянули в соседнюю комнату, где царил, помнится, немалый беспорядок. Я же сдернула простынку и сказала дядюшке:
— Здравствуй, засранец.
Знаю, что фройляйн выражаться подобным образом не пристало, но… засранец же. Редкостный. А искренность — высшая добродетель. Так меня бабушка учила… ей ли, завзятой лицемерке, не верить?
Дядюшка промолчал.
Надо будет голову отрезать… на всякий случай, а то воскреснет и… нет, надеюсь, Плясунья не так жестока. Я присела на кровать и положила на лоб мертвеца ладонь. А прохладненький… и сколько наша красавица здесь просидела? Не один час. В доме-то тепло… и опять не складывается… ах, как не хорошо… нехорошо-нехорошо. Ну же, дядюшка, не упрямьтесь. Я знаю, что вам весьма обидно… как же, взрослый серьезный человек, а его взяли и убили… у вас планы имелись на жизнь. Грандиозные, полагаю… поэтому давайте всем тем, кто в живых остался, отомстим.