По ту сторону жизни
Шрифт:
— Нет, — Вильгельм мотнул головой и вновь нос вытер. — Недавно проводились…
— Я воскресла.
Это, в конце концов, тоже силы потянуло изрядно, причем отнюдь не светлой, а потому остаточные эманации были бы весьма и весьма характерного спектра.
— И это тоже, — отмахнулся инквизитор, пританцовывая. — Я о тех, которым пара десятков лет… и сугубо теоретически… исключительно теоретически… применительно ко временному разрезу…
Пара десятков лет?
Я бросила перчатки на поднос. Сняла шляпку. Коснулась волос, на которых, казалось, еще ощущались
Пара десятков лет — это много…
След простейшего проклятия исчезает через сутки-двое, эманации от заклинаний второго-третьего уровня держатся до месяца. Первого — до года, а если использовано жертвоприношение… но даже смерть животного развеивается спустя лет пять-семь… иногда десять…
А человеческая жертва — дело иное.
— И срок давности, как понимаешь, по этим делам отсутствует, — протянул Вильгельм, пристроившись за мной следом. В полосатом халате, несколько большом для тощей его фигуры, в домашних тапочках и с носом покрасневшим, с глазами слезящимися, он зря пытался выглядеть грозным.
Да и…
— Мне обвинение предъявлять собираешься?
— А родовое право?
— Это исключающий случай, если память не подводит… тем более что одних эманаций для обвинения недостаточно…
…Аарон Маркович от этого обвинения и камня на камне не оставит, заодно, глядишь, и встречный иск подаст, компенсацию требуя за моральные страдания и попранное доброе имя.
— Она злая, — пожаловался Вильгельм кому-то. — И не буду я эту гадость есть!
— Овсянка полезна для вашего здоровья, — голос Гюнтера звучал ровно, а тон был настолько благожелателен, что даже я поверила бы, будто руководствуется он исключительно заботой о здоровье бедного дознавателя.
Но все-таки, все-таки…
Темный ритуал с человеческой жертвой?
Пару десятков лет тому… к сожалению, даже их силы не хватит, чтобы установить более-менее точную дату. Спустя первую дюжину лет фон становится размытым и стабильным на все последующие годы… нет, неприятно, однако, думать, что в моем доме кого-то в жертву приносили.
— Я не люблю овсянку! И кисели тоже!
— Мейстер велел…
Я не стала слушать дальше.
Поднявшись к себе, я приняла ванну и переоделась, пусть к позднему — на часах близилась полночь, но все-таки ужину. Место… место надо поискать… в лабораториях? Или… поинтересоваться у Гюнтера? Не вариант. Он, конечно, знает много, а уж верность его роду и вовсе глубоко запредельна, однако меня он полагает слишком юной, да ко всему женщиной, а их надлежит беречь. Заботиться. И не вмешивать в темные дела дней иных.
Выбор я остановила на ярко-красном платье прямого кроя. Простое на первый взгляд, сшито оно было из переливчатой тафты и украшено стеклярусом, да и вовсе имелось в нем свое очарование.
Капелька помады на губах. Цвет лица… по-своему хорош. Брови подвести. Глаза оттенить. Перчатки. Крохотная вуалетка в волосы. Я послала воздушный поцелуй зеркалу: кто на свете всех милее…
Чем хороша глубокая ночь? Нормальные люди спят, а ненормальные слишком заняты собой и собственными
Инквизиторы, отужинав, — Вильгельм кривился и отказывался есть овсянку, норовя стянуть из тарелки Диттера утиную ножку, которую тот уступать не желал, — отправились в библиотеку… видите ли, им всенепременно надобно пролистать те самые запрещенные книги, которые я, не без их помощи, вынесла из храма. Пролистать. Переписать. И вообще с головой, так сказать, погрузиться в хитросплетения темного разума и иже с ними… Пускай, до книг я в свое время доберусь, а на сегодня было у меня еще одно дельце.
Я позволила проводить себя сперва до спальни, после и в лабораторию. И вот сомнение читалось-таки в глазах Диттера…
— Ты же не наделаешь глупостей? — тихо спросил он, наклонившись к самому уху.
— Конечно нет, дорогой… — я коснулась пальцем сухих его губ.
Просто… Захотелось подразнить. Такой серьезный. Хмурый. И растрепанный. И бессонница ему к лицу, как и близость смерти… жаль будет отпускать: подобные мужчины встречаются не так уж часто.
— Дорогой? — приподнятая бровь и смешок.
— Почему бы и нет?
— Не знаю. — Ему идет улыбка, когда вот так, легкая и искренняя, мальчишеская какая-то, хотя сам он далеко не мальчишка. Морщинки в уголках глаз. И на лбу тоже появились. Он часто хмурится и еще совсем отвык улыбаться. Вот и теперь будто вспомнил, где находится и по какому поводу.
Отстранился. Сделал шаг назад. Вздохнул. И добавил:
— Пожалуйста, будь осторожна.
— Буду.
В конце концов, себя я люблю и вредить не стану. Просто… оказывается, смерть изрядно способствует взрослению.
Я закрыла дверь. Два замка. Завеса.
И подозреваю, что светлого они не удержат, вздумайся ему проверить мое присутствие, но, как говорил Аарон Маркович, что не запрещено, то разрешено.
…я открыла дверь шкафа и подвинула висевшую в нем форму. Поддавшись наитию, принюхалась, присмотрелась… ничего, обычный травяной след. Да и бабушка, участвуй она в запретном ритуале, не оставила бы подобной улики. Я надавила на завиток и потянула дверь. И еще потянула… механизм за прошедшие годы поизносился, и не смазывали его давненько, да и сделан он был скорее из соображений безопасности, нежели из действительной необходимости.
В коридоре воздух отличался особой затхлостью. Вязкое тяжелое марево.
Узкий проход, затянутый паутиной… пауки, выросшие до немалых размеров. Что-то шмыгнуло под ногами и благоразумно убралось. Как ни странно, видела я, несмотря на отсутствие света, неплохо. И камни, и следы на них… пауков.
Мох. Белый лоскут одежды, приклеившийся к стене… поневоле навевает мысли о прекрасной девственнице, которую вели сим путем, дабы использовать в запретном ритуале.
Путь свернул.
Никогда не могла понять, чем руководствовался человек, его строивший. Повороты были небольшими, будто коридор натыкался на препятствие, обойти которое не был способен, и сворачивал, чтобы потом восстановиться в прежнем своем течении.