По воле судьбы
Шрифт:
Катон вошел в свой пустой дом. Расставшись с Марцией, он уменьшил штат слуг, а когда Порция вышла замуж, урезал его еще раз. Ни он, ни его философствующие нахлебники Афенодор Кордилион и Статилл гурманами не являлись. Есть надо только для того, чтобы жить, а значит, на кухне хватит и повара с поваренком. Управляющий — лишняя роскошь. Зачем Катону управляющий? У него есть человек, убирающий в доме, делающий закупки и отдающий в стирку белье. Катон скрупулезно проверял все хозяйственные расходы. Набегало до десяти тысяч сестерциев в год. Вино, правда, утраивало эту сумму.
Мысль о Марции жгла, колола, не хотела развеиваться, усугубляя горечь. Марция, Марция… Он все еще помнил, как она первый раз глянула на него, когда он пришел в дом Луция Марция Филиппа. Семь лет назад. Ну, почти семь. Без пары месяцев, что не очень-то важно. Тогда он радовался успешному завершению невероятно сложного поручения. Публий Клодий убедил всех, что аннексировать Кипр — задача, посильная лишь для Катона. И Катон аннексировал Кипр. И пожал плечами, когда ему сообщили, что египетский регент острова, Птолемей Кипрский, покончил с собой. А затем принялся очень выгодно распродавать все прибранные к рукам драгоценности и произведения искусства. И положил вырученные деньги — в общей сложности семь тысяч талантов — в две тысячи сундуков. Сделал два экземпляра финансового отчета. Один хранил у себя, другой вверил своему вольноотпущеннику Филаргиру. Чтобы не дать никому повода заподозрить себя в казнокрадстве! В любом случае какой-либо из документов обязательно должен был попасть в Рим.
Он погрузил все сундуки на корабли кипрской придворной флотилии. Зачем нанимать другие суда, если имеются эти? Потом придумал, как не потерять сундуки в случае кораблекрушения. К ручкам каждого сундука привязали веревку длиной в сто футов с куском пробки на свободном конце. Если какое-то судно затонет, эта пробка всплывет, а веревка позволит поднять утраченное со дна моря. В качестве дополнительной предосторожности Филаргиру с другим экземпляром отчета было велено сесть на отдельный корабль.
Кипрские корабли выглядели неплохо, но не предназначались для плавания в открытых водах Нашего моря, в таких местах, как мыс Тенар в самой южной точке Пелопоннеса. Это были беспалубные биремы с маленьким парусом, с низкой осадкой, по два гребца на весло. Отсутствие трюмов вселяло уверенность, что лини без помех размотаются и дадут пробкам выскочить на поверхность, если в том возникнет нужда. Погода стояла хорошая, но, когда флотилия огибала Пелопоннес, налетел шторм. Затонул, к счастью, один лишь корабль — с Филаргиром и со вторым экземпляром отчета. Увы, когда море успокоилось, ни один кусок пробки не всплыл. Катон просчитался: глубина моря в том месте превосходила длину веревок.
И все-таки потеря одного корабля большой бедой не была. Мореплаватели в преддверии нового шторма предусмотрительно укрылись на Корсике. К сожалению, этот красивый остров не мог предоставить всем из них кров. Пришлось разбить палатки на рыночной площади приютившей их деревушки. Верный принципам
Катон понял, что ему уже никогда не отвести от себя подозрений в присвоении части кипрских денег. И может быть, поэтому не доверил битком набитые сундуки Аппиевой дороге. Вместо этого он повел флотилию вокруг итальянского «сапога» к Остии и, поскольку корабли были маломерными, поднялся по Тибру прямо к пристаням Рима.
Римляне высыпали на причал, удивляясь необычайному зрелищу. Среди них был и младший консул того года Луций Марций Филипп. Гурман, гуляка, эпикуреец, он собрал в себе все презираемые Катоном черты. Но, проследив за перегрузкой без малого двух тысяч сундуков в подвалы храма Сатурна, Катон все же решил не отказываться от настойчивого приглашения отобедать.
— Сенат в восхищении, мой дражайший Катон, — сказал Филипп, встретив гостя в дверях. — Тебя готовы осыпать всеми видами почестей, включая право носить toga praetexta на публичных мероприятиях и публичное изъявление благодарностей.
— Нет! — резко возразил Катон. — Я не приму никаких почестей за исполнение своих обязанностей, так что не трудитесь обсуждать это, а тем более голосовать. Я только прошу, чтобы рабу Никию, который был управляющим у Птолемея Кипрского, дали вольную и римское гражданство. Без его помощи мне бы ничего не удалось сделать.
Филипп, красивый смуглый мужчина, весьма удивился, но спорить не стал. Он провел гостя в изящно оформленную столовую, усадил его на locus consularis — почетное место на своем собственном ложе, и представил своим сыновьям, возлежавшим на lectus imus. Луцию-младшему, такому же смуглому и красивому, как его отец, было двадцать шесть лет. Квинту исполнилось двадцать три года, он был светлее и не такой красивый.
На дальнем конце lectus medius, где возлежали Филипп и Катон, стояли два кресла, отделенные от ложа низким столиком с едой.
— Ты, наверное, не знаешь, — растягивая слова, проговорил Филипп, — что совсем недавно я снова женился.
— Женился? — переспросил Катон.
Он чувствовал себя очень неловко. Он ненавидел эти официальные трапезы, сталкивавшие его с людьми, не имевшими с ним ничего общего ни в философском, ни в политическом смысле.
— Да. На Атии, вдове Гая Октавия, моего покойного друга.
— Атия… Кто это?
Филипп рассмеялся. Его сыновья усмехнулись.
— Если женщина не Порция и не Домиция, Катон, то ты ее не замечаешь! Атия — дочь Марка Атия Бальба из Ариции и младшей из двух сестер Гая Цезаря.
Чувствуя, как ему сводит губы, Катон изобразил подобие заинтересованности.
— Племянница Цезаря?
— Да, это так.
Катон постарался быть вежливым до конца.
— А для кого поставлено другое кресло?
— Для моей единственной дочери Марции, моего цыпленочка.
— Видимо, она еще молода для замужества?