По воле судьбы
Шрифт:
— Мы сделаем вид, что боимся и что у нас только три легиона. Замечательный план.
Вид врага привел римлян в оцепенение. Всю возвышенность занимали тысячи и тысячи галлов.
— Их больше, чем я полагал, — сказал Цезарь и послал за Требонием, с повелением забрать по пути Тита Секстия и тринадцатый легион.
Состоялась серия ложных выпадов, переходящих в мелкие стычки, пока Цезарь не укрыл своих людей в хорошо укрепленном лагере. Коррей, командир войска белгов, все не решался вступить в большой бой, несмотря на сильнейшее желание атаковать, пока у римлян всего лишь три легиона.
Кавалерия, за которой Цезарь послал к ремам и лингонам, прибыла до прихода Требония. Командовал ею Вертиск, дядя Дорига, доблестный старый воин, всегда рвущийся в бой. Поскольку белловаки не стали, подобно Верцингеторигу, сжигать все съестное на своих землях, у римлян имелась неплохая возможность запастись провиантом и фуражом. Этим Цезарь и занялся, ибо кампания могла затянуться. Хотя армия Коррея не покидала пределов возвышенности, постоянные вылазки галлов сильно затрудняли деятельность фуражиров до прихода ремов. Потом стало полегче. Но Вертиск был слишком горяч. Отразив очередной наскок на обоз с продовольствием, ремы кинулись преследовать неприятеля и угодили в ловушку. Вертиск, к большой радости белгов, погиб. И Коррей решил, что пришло время для
Именно в этот момент появился Требоний с «Жаворонком», четырнадцатым и тринадцатым легионами. Теперь у Цезаря было семь легионов и несколько тысяч конников, окруживших белгов кольцом, и участок, который казался таким идеальным для атаки или обороны, вдруг стал ловушкой. Цезарь замостил болото, разделявшее обе армии, потом занял хребет позади стана белгов, чтобы с большим эффектом использовать артиллерию.
— Коррей, ты упустил свой шанс! — крикнул по прибытии Коммий. — Какой толк теперь от пяти сотен сигамбров? И что я скажу Амбиоригу, который все еще набирает людей?
— Я не понимаю! — причитал Коррей, ломая руки. — Как все эти новые легионы так быстро здесь оказались? Меня никто не предупредил об их приближении!
— Невозможно предупредить, — сурово отрезал Коммий. — До сих пор ты держался в стороне, Коррей, в этом твоя беда. Ты не видел римлян в деле. Они передвигаются очень быстро — это называется у них форсированными бросками — и могут пройти более тридцати миль в день. А добравшись до места, разворачиваются и дерутся, как свора диких собак.
— Что же теперь делать? Как выйти из этого положения?
Коммий знал выход. Он заставил белгов собирать трутовик, солому, сухой хворост и сваливать все это в общий вал. В лагере царил хаос, все лихорадочно собирали вещи, готовясь к поспешному бегству. Женщины, волы и сотни телег раздражали Коммия, привыкшего к строгости римлян.
Коррей привел своих людей в боевой порядок и по традиции усадил их на землю. День проходил, но не видно было никакого движения, только продолжали расти кучи соломы, хвороста и трутовика. Потом, в сумерках, все это было подожжено. Белги воспользовались этой возможностью и бежали.
Но главный шанс был упущен. Пойманный при попытке устроить засаду, Коррей обрел твердость и храбрость, которых ему так не хватало, когда его положение было намного лучше. Он отказался сдаться и в результате погиб вместе с горсткой героев. Белги запросили мира, а Коммий ушел за Рейн, к сигамбрам и Амбиоригу.
Зима кончалась. Галлия постепенно утихла. Цезарь вернулся в Бибракте, поблагодарил свои легионы и одарил деньгами и женщинами весь личный состав. Солдаты, по их разумению очень разбогатевшие, ликовали. А Цезарь взялся читать письмо от Гая Скрибония Куриона.
Блестящая идея, Цезарь, выпустить твои «Записки о галльской войне» и сделать их доступными для всех римлян. Книгу буквально проглатывают, а boni — не говоря уже о сенаторах — злятся. Катон орет, что не дело проконсула рекламировать по всему городу себя и свои, несомненно, преувеличенные заслуги. Никто не обращает внимания на его крики. Копии так быстро расхватывают, что в книжных лавках составляются списки желающих их купить. Неудивительно. Твои «Записки» столь же захватывают, как «Илиада» Гомера, с тем преимуществом, что они актуальны и описывают реальность.
Ты, конечно, знаешь, что младший консул Марк Марцелл ведет себя одиозно. Почти все аплодировали, когда группа плебейских трибунов наложила вето на его предложение обсудить вопрос о твоих провинциях в мартовские календы. В этом году у тебя есть хорошие люди на скамье трибунов.
Но Марцелл поразил меня, когда пошел дальше, объявив, что люди образованной тобой колонии Новый Ком не могут считаться римскими гражданами. Он все твердит, что у тебя по закону нет прав давать кому-то гражданство, а вот у Помпея Магна имеются такие права! Для одного человека — один закон, для другого — другой. Верх искусства! Но для Палаты объявить, что люди, живущие на дальней стороне Пада, не римские граждане и никогда ими не станут, равносильно самоубийству. Несмотря на протест и вето трибунов, Марцелл записал сей декрет на бронзе и вывесил эту табличку на ростре.
Результат — огромная волна страха, покатившаяся от Альп. Люди взволнованы, Цезарь. Им, поставившим Риму тысячи великолепных солдат, Сенат говорит, что они недостаточно хороши. Те, кто живут к югу от Пада, боятся, что у них отберут гражданство, а живущие к северу от него боятся, что им его никогда не дадут. И так всюду, Цезарь. Сотни и сотни людей приходят к мнению, что Цезарь должен вернуться в Италию, что Цезарь — самый неутомимый защитник простого люда, какого Италия когда-либо знала, что он не потерпит несправедливости и сенаторского самоуправства. Подобные настроения ширятся, но могу ли я или кто-то другой вдолбить этим болванам boni, что они играют с огнем? Нет, нет и нет.
А тем временем этот самодовольный олух Помпей сидит, как жаба в отстойнике, не обращая ни на что внимания. Он, видишь ли, счастлив. Эта гарпия с замороженным лицом, Корнелия Метелла, так глубоко вонзила когти в его толстую шкуру, что он только дергается и тяжело сопит всякий раз, когда она подталкивает его. Говоря «подталкивает», я не имею в виду ничего такого. Я сомневаюсь, что они хоть раз разделили ложе. Или хоть раз предались любви у стены атрия.
Но почему же я пишу обо всем этом тебе, причем в дружеском тоне, хотя мы с тобой никогда не были друзьями? Причин тому несколько, и я честно назову тебе все. Во-первых, я сыт по горло этими boni. Я привык считать, что группа столь приверженных mos maiorum людей всегда должна быть непреложно права, даже в своих ошибках. Но в последнее время я стал думать иначе. Они — болтуны, они разглагольствуют о вещах, о которых понятия не имеют. Под маской всезнайства они прячут свою несостоятельность и полное неумение мыслить. Если бы Рим стал рушиться вокруг них, они просто стояли бы и рассуждали, у кого есть право быть раздавленным колонной в лепешку, а у кого его нет.
Во-вторых, я не выношу Катона и Бибула. Наглецов, подобных этим двум лицемерным комнатным генералам, еще нигде не встречалось. Представь, они анализируют твои «Записки», словно эксперты, хотя даже обычная драка в борделе поставила бы их в тупик. И еще я не понимаю их слепой ненависти к тебе. Что ты им сделал? Раскрыл их никчемность? Но ведь они и впрямь таковы!
В-третьих, во времена своего консульства ты был добр с Публием Клодием. В своей гибели он сам виноват. Смею сказать, что неортодоксальность, свойственная всем Клавдиям, приобрела в нем форму безумия. Он не знал предела, не знал, когда надо остановиться. Уже больше года прошло, но я все еще скучаю по этому человеку, несмотря даже на то, что перед печальным событием мы с ним повздорили и были в ссоре.
Четвертая причина сугубо личная, хотя она связана с тремя предыдущими. Я по уши в долгах и
К тому же я хочу жениться на Фульвии.
«Вот в чем дело!» — слышится мне твой комментарий. Да, вдова Публия Клодия чуть ли не самая богатейшая женщина в Риме и станет намного богаче, когда ее мать умрет, чего ждать уже недолго. Но я-то — бедняк. Я не могу подступиться к той, кого любил многие годы, я не могу жениться на ней, пребывая в долгах. Впрочем, я ни на что особенно и не рассчитывал, но на днях с ее стороны мне был сделан намек, и весьма откровенный. Я был сражен. Я умираю от влечения к ней, но даже не смею взглянуть на нее. Меня связывают долги.
Итак, вот что я предлагаю. Учитывая сегодняшнюю политическую ситуацию, тебе понадобится самый способный и самый умный плебейский трибун, какой когда-либо имелся у Рима. Ибо у них просто слюнки текут в ожидании того дня, когда Палата, уже в соответствии с конституцией, поднимет вопрос о твоих провинциях. Boni тут же внесут предложение отобрать их у тебя и послать туда Агенобарба. Он, конечно, богат и ленив, но из желания тебе насолить дойдет до Плаценции на руках.
Цезарь, если ты погасишь мои долги, я даю слово Скрибония Куриона, что стану отстаивать твои интересы. Как минимум мне нужно пять миллионов.
Цезарь долго сидел, не шевелясь. Удача вновь была с ним, и какая удача! Курион — его плебейский трибун, а главное, трибун купленный! Это очень важный нюанс, ибо свой кодекс чести имеется и у тех, кто берет взятки. Строгий кодекс. Если человека купили, он остается верен тому, кто его купил. Ибо позор не в том, что его купили, а в том, что он не остался купленным, предал. Человек, который взял взятку, а потом предал, с того самого момента считается социальным изгоем. Удача заключалась в том, что ему предложили плебейского трибуна калибра Куриона. Дело не в том, будет ли он так эффективен, как думает. Если даже его эффективность будет наполовину ниже, он станет бесценной жемчужиной.
Цезарь выпрямился, сел за стол, взял перо, обмакнул в чернильницу и стал писать.
Мой дорогой Курион, я поражен. Ничто не доставит мне большего удовольствия, чем привилегия помочь тебе выбраться из финансовых затруднений. Поверь, я не потребую от тебя никаких услуг в ответ на эту услугу. Выбор тут только твой.
Однако если тебе захочется что-нибудь для меня сделать, я готов это с тобой обсудить. Boni и впрямь обвились вокруг моей шеи, как змеи Медузы. Не имею понятия, почему они выбрали меня своей жертвой, и это уже на протяжении многих лет, что я в Сенате. Впрочем, это неважно. Важен факт, что я — их мишень.
Но если нам удастся заблокировать их в дни следующих мартовских календ, наш маленький союз все равно должен оставаться секретным. И не советую тебе объявлять, что ты намерен баллотироваться в плебейские трибуны. Почему бы тебе не подыскать нуждающегося человека, который с удовольствием объявит себя кандидатом в трибуны, но столь же охотно в последний момент отзовет свое имя из списка? Конечно, за приличное вознаграждение. Кто это будет, решать тебе, а деньги даст Бальб. Когда этот человек снимет свою кандидатуру перед самым голосованием, ты предложишь себя, словно это твое мгновенное решение. В этом случае никто даже и не подумает, что ты можешь действовать в чьих-либо интересах.
Далее же, дорогой Курион, тебе следует проявить политическую активность. Если хочешь иметь список полезных нововведений, я с удовольствием тебе его предоставлю, хотя считаю, что ты и без моих указаний можешь продумать, что стоило бы провести. Действуй самостоятельно — и тогда в мартовские календы твое вето на постановку вопроса обо мне и о моих провинциях явится для boni подлинным выстрелом из скорпиона.
Выработку стратегии поведения оставляю полностью за тобой. Можно ли полагаться на человека, у которого связаны руки? Но если появится что-то, что нужно обговорить, я к твоим услугам.
Хотя предупреждаю: boni не станут сидеть сложа руки. Оправившись от удара, они начнут деятельно искать способы повлиять на тебя. Одно из свойств хорошего политика — непреклонность. Но и осмотрительность тоже. Ты мне симпатичен, Курион, и я не хочу увидеть, как сверкают ножи, брошенные в твою сторону. Или как тебя сталкивают с Тарпейской скалы.
Сделают ли тебя десять миллионов свободным от всех обязательств? Если сделают, считай, что они у тебя есть. Я напишу сейчас и Бальбу, так что ты можешь явиться к нему в любое время по получении этого письма. Несмотря на кажущуюся склонность к болтливости, он очень расчетливый человек. То, что словно бы походя слетает с его языка, продумано до междометий.
Поздравляю тебя с твоим выбором. Фульвия — интересная женщина, а интересные женщины редки. Она очень религиозна и будет тебе верной спутницей. Впрочем, ты знаешь это лучше меня. Пожалуйста, передай ей мои лучшие пожелания и скажи, что я с удовольствием с ней повидаюсь, когда вернусь в Рим.
Вот. Десять миллионов потрачены с пользой. Но когда же он сможет возвратиться в Италийскую Галлию? Стоял июнь, а вероятность этого возвращения все еще была очень мала. С белгами вроде бы покончено, но Амбиориг и Коммий все еще на свободе. Поэтому белгов придется еще разок проучить. Зато с племенами Центральной Галлии все теперь будет в порядке. Арверны и эдуи, легко отделавшиеся, больше не станут слушать таких, как Верцингеториг или Литавик. Подумав о Литавике, Цезарь содрогнулся. Сто лет подчинения Риму не убили в нем галла. И возникает вопрос: не таковы ли все галлы? Опыт подсказывал, что страх и террор в конечном счете бесперспективны. Отношения, на них основывающиеся, не выгодны ни Риму, ни Галлии. Но как подвести галлов к тому, чтобы они сами поняли, в чем их судьба? Сейчас — страх, террор. А когда обстановка улучшится, будут ли они благодарны? Или всегда будут помнить о пережитом? Война для людей, отличных от римлян, — это занятие, замешанное на страстях. Эти люди идут в битву, кипя праведным гневом, одержимые жаждой убить как можно больше врагов. Но подобный накал эмоций недолговечен. Когда все уляжется, воины возвращаются по домам. Они уже хотят мира. Хотят жить обычной жизнью, смотреть, как растут дети, сытно есть и не мерзнуть зимой. Только Рим превратил войну в бизнес. И потому он всегда побеждает. Римские солдаты тоже обучены ненавидеть противника, но дерутся с холодными головами. Тщательно вымуштрованные, абсолютно прагматичные, совершенно уверенные в себе. Они понимают разницу между проигранным боем и проигрышем в войне. Они также понимают, что победа куется задолго до того, как полетят первые копья. Сражения выигрываются на тренировочных плацах. В цене дисциплина, сдержанность, ясность мышления и отвага. А также профессиональная гордость. Ни у одного народа нет таких солдат. А таких солдат, как у Цезаря, нет ни в одной другой армии Рима.