По всему дому
Шрифт:
– Вы уже тогда подружились?
– С Дженни тогда познакомился. А с Уэйном мы знали друг друга с детства. Наши матери преподавали в одной начальной школе.
Томкинс покосился на Патрицию.
– Вы же все это знаете и без меня, – сказал он. – Раскручиваете на откровенный разговор?
Она улыбнулась, искренне благодарная. Все-таки он не безнадежен.
– Что делать, приходится, – сказала она.
Он вздохнул – вздохом большого человека, долгим и тяжелым, – и сказал:
– Я против вас лично ничего не имею, мисс Пайк. Но мне не нравятся такие книги, какие вы пишете, и мне не хочется туда ехать.
–
– Почему именно этот случай? – спросил он. – Почему мы?
Она попыталась найти правильные слова, чтобы его не обидеть.
– Ну... я думаю, эта история меня чем-то задела. У меня есть агент – она присылает мне газетные вырезки, факты, из которых я могла бы сделать книгу. Убийства были настолько... жестоки, и случились они под Рождество. А поскольку произошло все в провинции, особенного шуму не было, люди об этом не знают – по крайней мере, в больших городах. Кроме того, во всем этом есть что-то... от сказки – дом в лесной чаще, понимаете?
– Угу, – буркнул Томкинс.
– И тут есть загадка: почему? Я ведь занимаюсь преступлениями определенного рода, теми, в которых остается нераскрытая тайна. Мне показалось странным, что Уэйн не оставил предсмертной записки. Вы единственный человек, которому он что-то сказал, да и то...
– Он почти ничего не сказал.
– Знаю, я читала протоколы. И все-таки вот он, мой ответ: тут много о чем можно написать.
Томкинс пригладил усы и повернул у знака остановки. Они подъехали к краю обширного лесного массива, гораздо более крупного, чем все рощи вокруг. Еще недавно Патриция видела, как он растет на горизонте, похожий на грозовую тучу, а теперь, вблизи, ей стало ясно, что он занимает по меньшей мере квадратную милю. Шериф притормозил и остановился перед низкими железными воротами, преграждающими въезд на дорогу без покрытия – она ныряла в лес и исчезала среди деревьев. На воротах висела табличка "Вход воспрещен". В нее много раз стреляли – некоторые дырки от пуль еще не успели заржаветь. "Минутку", – сказал Томкинс и вылез. Согнулся над гигантским замком и распахнул створки. Потом сел обратно за руль, проехал в ворота, не захлопнув дверцы, снова выбрался наружу и запер ворота.
– Это чтобы дети не лезли, – сказал он ей, включая передачу. Так им туда только пешком. А пешком они не любят, особенно когда холодно, как сейчас.
– А лес-то большой.
– Возможно, самый большой между Инди и Лафайетом. Конечно, никто никогда не проверял, но... но так говорил мне Уэйн.
Патриция уловила перемену тона, заметила, как опустились у него уголки рта.
Дорога свернула направо, потом налево. Мир, в котором они очутились, походил на старые сепиевые фотографии: голые зимние ветки, лоскуты подтаявшего снега на земле, лужи черной грязи. Патриция выросла в Чикаго, но у ее родственников была ферма, и она хорошо понимала, что такое лесная глушь. Кому придет в голову строить дом в таком месте? Она раскрыла блокнот и сделала запись.
– Эта земля принадлежит семье Уэйна? – спросила она.
– Раньше принадлежала. А
Томкинс сбавил ход. Машина ухнула в глубокую рытвину, потом выбралась. "Если спросите мое мнение, – сказал он, – так лучше бы все тут запахать. Только не я решаю". Она это записала. Они преодолели последний поворот – и перед ними открылась поляна с домом Салливанов посередине. Патриция видела его на снимках, но здесь, в реальности, он оказался гораздо меньше, чем она себе представляла. Она вынула из сумки фотоаппарат.
– Как он уродлив, – сказала она.
– Да уж, – сказал Томкинс и остановил машину.
Дом был двухэтажный, какого-то неопределенного стиля – не то чтобы совсем Кейп-Код, но, пожалуй, настолько близко к нему, насколько это возможно. Крыша, хоть и наклонная, казалась чересчур маленькой, чересчур плоской для такого дома. Лицо, обозначенное окнами и входной дверью с двумя ложными полуколоннами по бокам, было лицом монголоида – сплошной рот и подбородок, безо лба. Или монголоид, или плачущий ребенок. Его красили в оливковый цвет, но краска уже сильно облупилась. Дорога шла дальше и поворачивала за угол, откуда торчал непропорционально большой гараж на две машины.
– Его проектировал Уэйн, – сказал Томкинс – Он хотел сделать все сам.
– А что Дженни думала о доме? Вы знаете?
– Пошучивала. Так, чтобы Уэйн не слышал.
– А он бы рассердился?
– Нет. Расстроился. Он хотел построить здесь дом с тех пор, как мы были детьми. Он очень любил этот лес.
Томкинс расстегнул ремень безопасности. Потом сказал:
– Думаю, он понимал, что дом получился неудачный, но... трудно объяснить Мы все притворялись, что у него вышло хорошо.
– Зачем?
– Знаете, бывают люди, которых язык не повернется обидеть. Он хотел, чтобы мы все радовались, как он. У нас и в мыслях не было сказать ему что-нибудь... грубое. Встречали, наверно, таких людей? Похожих на щенка, что ли?
– Да.
– Ну вот, – сказал Томкинс, – такой он и был, Уэйн. Пойдемте туда?
В доме стояла темнота: окна были заколочены листами фанеры. Томкинс взял с собой два электрических фонаря – один он сразу поставил в холле у двери, другой держал в руке. Он зашел внутрь, потом жестом пригласил Патрицию.
Дух в доме был тяжелый: пахло гнилью и плесенью, как пахнет в давно покинутых жилищах. Ковровое покрытие – по крайней мере, то, что от него осталось, – уже почти окончательно превратилось во что-то вроде грязи или водорослей и тоже воняло. Патриция бывала в моргах, а однажды, собирая в Детройте материал для очередной книги, обошла с полицейским из отдела убийств несколько мест преступления. Ей был знаком запах смерти, запах мертвых человеческих тел. Он должен был присутствовать и здесь, в доме Салливанов, скрытый за всеми остальными запахами, хотя она пока не могла его различить. Но он должен был здесь остаться.