По Японии
Шрифт:
Однако мы справедливо полагали, что Нитигэки — это еще не весь театральный мир Японии или даже Токио. Преисполненные самых лучших ожиданий, мы отправились дальше. А дальше были театры Такарадзука, Кокусай гэкидзё и множество всяких клубов с концертными отделениями. Как ни разнообразны были их рекламные щиты, программы всюду были похожи — было то, что называют «ревю».
В культуре Японии, особенно после революции Мэй-дзи, когда изолированная в течение длительного времени страна вышла на мировую арену, был период широкого, интенсивного, порой безразборного заимствования всего западного. Как уже говорилось, особенно ярко это проявилось в архитектуре. Но и бесконечные «ревю» очень напоминают подобное заимствование
Правда, встречи в «ревю» вначале даже многообещающи. Когда поднимается занавес в Кокусай гэкидзё, прежде всего ошеломляют краски — настоящее половодье света, бьющая сочность тонов, костюмов и декораций, чарующая музыка. И вы ждете встречи с чем-то большим, что не может не состояться. Один номер за другим. Сцена из индонезийской жизни, норвежский танец, русские казаки в папахах, опять танец, то ли тирольский, то ли еще какой. Мелькают зонтики, веера, ноги, руки, шашки, платки, саронги и сари — калейдоскоп костюмов, световых эффектов, тонкая гамма подцветки, режиссерская выдумка — все превращается в один сверкающий поток, в котором много бутафорского шума, бездумного блеска, но нет главного — кусочка тишины, которая нужна для большого, цельного, серьезного.
В программе, которую мы смотрели, была одна сценка, выпадающая из всего тона спектакля, — маленькая новелла, изящно сделанная руками настоящего мастера. Это была короткая повесть о том, что неизменно волнует человечество, — о любви. Не было пышных декораций и ярких костюмов, простенькие прически и непарадные, скромные кимоно, но было трепетное живое чувство, не нуждающееся ни в световой подцветке, ни в звуковой подаче.
И странно, смысл этой новеллы никак не вязался с широко кочующими в Японии (да и не только в Японии) модными теориями о всемогущем «сексе» — единственном причинном факторе в анархии человеческих взаимоотношений, не вязался уже по одному тому, что совершенно бесхитростно доказывал, что вопреки представлениям современного буржуазного индивидуя любовь — отнюдь не только «секс».
Но маленькая новелла, вызвавшая бурную реакцию зрителей, была единственной в этом сверкающем фонтане пустоты. Единственной, словно случайная песчинка. Мы еще долго пребывали в состоянии ожидания, но, когда на просцениум в полумраке выбежала шеренга полураздетых девиц, всем своим видом и ритмом канкана победно заявляя, что они и есть именно те женщины, без которых «жить нельзя на свете, нет!», мы поняли, что ждать больше нечего.
А закончился спектакль настоящими фонтанами: на крыльях сцены, вынесенных далеко в зал, вдруг хлынула вода, потоки ее топтались и прыгали на деревянных подмостках, громадные, словно удавы, переплетенные струи фонтанов-гигантов хлестали изо всех сил. Все смешалось — гремела бравурная музыка, тонны воды с шумом падали и взлетали вновь, отчаянно метались лучи прожекторов, расцвечивая, зажигая и гася бушующую воду.
Это, видимо, был главный эффект спектакля. Но, честное слово, он вызывал совсем не те эмоции, на которые рассчитывала режиссура, — конечно, водяная феерия красива, но к чему она здесь, в театре? Так же, как устраивать на сцене настоящий пожар (что, впрочем, довелось нам увидеть тоже). С первыми взметнувшимися струями приходила мысль — а вдруг нарушится что-нибудь в этой системе строгой размеренности? Что тут будет? Тонны воды обрушатся в зал! Даже представить страшно!
Но если исключить эту последнюю сцену, все равно весь спектакль с его красочностью и яркостью оставлял ощущение неудовлетворенности, огорчения за бесцельно растрачиваемые силы и способности актеров, художников и режиссеров.
Впоследствии, когда
Затем под звуки «мамбо» на сцену стремительно выскочила девушка в купальнике… из пены мыла цвета заката над Фудзи. Пена сверкала и искрилась, прожекторы шарили по телу, а она с жеманным притворством увертывалась от них, как от бесцеремонных рук. Каждый прыжок, каждый шаг был отработан — режиссеры пользовались консультацией крупных профессионалов — американских постановщиков стриптиза, которые усматривали недостаток японцев в том, что у них актриса слишком быстро и «недостаточно сексуально» раздевается. Эта сцена была выполнена с учетом замечаний американской режиссуры: подсвеченные струи воды, тоже отплясывая «мамбо», очень медленно сбивали купальник из пены. А голос диктора продолжал расхваливать товар:
— Смотрите, как блестит, как эластична кожа!
— Это результат применения продукции нашей фирмы.
— Мы вам советуем приобрести мыло цвета заката над Фудзи!
Пошлость в обнимку с алчностью, коммерция на службу которой поставлены нравы, шествовали по помосту. И никому из битком набитого зала не пришло в голову крикнуть этим «служителям искусства»:
— Остановитесь! Что вы делаете?
Отчаянно хотелось, чтобы провалилась сцена или испортилась проводка, чтобы что-нибудь случилось, только бы прекратился этот парад пошлости, когда обыгрывается то купание, во время которого крадут кимоно, то тайфун, срывающий одежду.
Впоследствии у нас было много разговоров о судьбах японского театра с самыми различными людьми, и имеющими и не имеющими прямого отношения к искусству. Одни говорили, что стриптиз, ревю, боевики, порнографическое печатное и пленочное половодье — прямой продукт насильственного американского духовного импорта. Другие утверждали — дело гораздо сложнее. Искусство всегда стремится быть дыханием современности, пульсом дня. Эта закономерность в послекапитуляционный период была использована американцами, стремившимися доказать, что современность — это и есть американизм, современность — все то, что идет из Америки. Отсюда появление бесконечных ревю, техасских ковбоев, привозные и свои боевики, голливудские штампы. К тому же все это были естественные составные части одной формулы, которая преподносилась японцам как откровение и символ современности, — «американский образ жизни».
Трудные, запутанные дороги, на которых топталось японское искусство в те годы, отчетливо отражали глубокий моральный кризис нации. Однако даже в тот тяжелый период низкопробный идейный импорт не сумел окончательно затопить, подчинить и подавить мысль творческой японской интеллигенции.
Сейчас, когда идеологическое наступление становится одним из основных аспектов американской политики в Японии, идейная обработка искусства занимает в этом наступлении далеко не последнее место. Влиять на японское искусство, утверждающее свою самостоятельность, становится с каждым годом все труднее и труднее. И пожалуй, хваленый американизм с его рекламой образцов «американской демократии», «свободного искусства», свободного от ответственности перед человеком, — этот американизм и сегодняшние поиски современности, характерные для японского искусства, находятся на разных полюсах.