Победа по очкам
Шрифт:
Как всегда осторожен и предусмотрителен, Халандовский не пользовался гостиницами, предпочитая навещать своих друзей, даже не оповещая их о своем предстоящем появлении. Такое поведение грозило неприятностями, но давало уверенность в безопасности.
На этот раз, проскочив по Кутузовскому проспекту, Андрей свернул к Белорусскому вокзалу, выехал на Ленинградский проспект, потом к Беговой и на Хорошевское шоссе.
Халандовский жил в пустой квартире давних знакомых и мог принять Пафнутьева без помех. Андрей напоследок пошел еще на одну хитрость – он как бы свернул к громадному дому в глубине двора, но только
Как бы там ни было, но в последнее время и он, и Пафнутьев были уверены, что эти преследователи просто обязаны быть. Жизнь чуть ли не каждый день напоминала им об этом. Причем каждый раз каким-то страшноватым образом. Пафнутьев даже опасался посчитать, сколько людей погибло после его появления в Генеральной прокуратуре. Он понимал – не его вина, он оказался всего лишь камнем, брошенным в болото, но это ничего не меняло, слишком много за последние дни пролилось крови, чтобы пренебречь малейшей перестраховкой.
Пафнутьев по мобильнику связался с Халандовским, сказал, что он уже в лифте и тот может безбоязненно открывать двери. Да, ребята, пришли времена, когда гости вынуждены оповещать о своем прибытии, о том, что звонок, который сейчас прозвучит в прихожей, не таит в себе смертельной опасности.
А бывает, ребята, бывает, и не так уж редко. Но не всегда хватает душевных сил и чувства опасности, чтобы принять упреждающие спасительные меры, не всегда. Срабатывает какой-то бестолковый закон, заложенный в каждом из нас, – авось обойдется, авось не со мной, авось не сегодня…
Пафнутьев, едва выйдя из лифта, тут же увидел в распахнутой двери Халандовского, открытого для стрельбы в упор, – беззащитного, с широкой улыбкой, с разведенными в стороны руками, заранее приготовленными для объятий дружеских, крепких, для объятий, в которых нетрудно и задохнуться. Не зря родилась и выжила пословица этих лет – душить лучше всего в объятиях. Единственное, что оправдывало беспечность Халандовского, – за его спиной была полуоткрытая стальная дверь, изготовленная из двух полусантиметровых стальных листов, дверь, оснащенная шведским замком с пятью стальными стержнями в палец толщиной, стержнями, изготовленными из потрясающей шведской стали, стержнями, готовыми каждую секунду бесшумно войти в круглые пазы, просверленные в уголках, изготовленных из днепропетровской стали, которая по своим качествам ничуть не уступает шведской, а по многим показателям даже превосходит. А когда эти штыри, эти сверкающие цилиндрики войдут в пазы, квартира в ту же секунду превращается в совершенно неприступную крепость, взять которую можно, только разрушив громадное восемнадцатиэтажное жилое сооружение.
Поэтому Халандовский был спокоен, весел и благодушен.
– Паша! – заорал он дурным голосом. – Живой?!
– Местами, Аркаша, местами.
– И люди твои живы?!
– Не все, Аркаша, не все.
– Неужели еще будут потери?
– Нисколько в этом не сомневаюсь.
На этом приветственная часть закончилась, поскольку Пафнутьев оказался в объятиях Халандовского и уже не мог произнести ни слова, он даже
Едва Пафнутьев прошел в прихожую, Халандовский тут же, в полном соответствии с нравами времени, закрыл дверь и почти с чувственным наслаждением повернул несколько раз бронзовый ключ, вводя все пять стержней в приготовленные для них пазы. И только после этого повернулся к Пафнутьеву:
– Я рад тебя видеть, Паша! Живым и здоровым!
– А я рад тебя, Аркаша, видеть, – ответил Пафнутьев вполне серьезно. – Живым и здоровым.
– А что, есть подозрения?
– Да, – вздохнул Пафнутьев, проходя в комнату. – Они всегда есть. И ты это знаешь ничуть не хуже меня.
– Мне просто хотелось, чтобы ты проявил свою осведомленность. Считай это вежливостью хозяина. Гостеприимством, если хочешь. Садись, Паша. – Халандовский указал на кресло возле журнального столика. – Я сейчас немного побегаю туда-сюда, а ты отдыхай, собирайся с мыслями, с силами собирайся… Потом я отвечу на твои вопросы. Заметано?
– Думаешь, они у меня есть, вопросы?
– Ха! – сказал Халандовский и вышел на кухню.
То, что он жил в чужом доме, жил временно и недолго, ничуть не отразилось на его кулинарных возможностях. На подносе стояла бутылка «Русского стандарта», одна из лучших водок Москвы нашего времени, во всяком случае, одна из самых дорогих, на тарелке лежала холодная, уже нарезанная буженина, на блюдечке дольки лимона и белый свежевскрытый хрен. Да, и хлеб – по-московски черный, с тмином.
– Прошу прощения за убогость угощения, но я, Паша, исправлюсь. Как только ты с победой на белом коне въедешь в наш город, сразу почувствуешь, что въехал к себе, в свой город.
– Въехать я согласен, лишь бы не привезли.
– Говори, Паша, да не заговаривайся! – строго сказал Халандовский и резко, с некоторым даже недовольством свинтил серебристую пробку с бутылки. Не опуская ее на стол, он наполнил стопки, хорошие стопки, емкие.
– Смотрю, ты уже освоился в Москве, – проворчал Пафнутьев.
– Я не в Москве, я в жизни освоился. При твоей, Паша, поддержке.
– Да ладно. – Пафнутьев ткнулся своей стопкой в стопку Халандовского и выпил. Водка оказалась холодной и мягкой, буженина – холодной и сухой, какой и положено быть буженине, нет в мире ничего более отвратного, чем сырая, сочащаяся буженина, а хрен был вскрыт минуту назад, он тоже был холоден и остр.
– Паша, ты печален, – негромко проговорил Халандовский.
– Я не печален, я сосредоточен, – ответил Пафнутьев и, подняв с пола портфель Лубовского, положил его на стол.
– Знакомая вещица, – сказал Халандовский.
– Из-за этой вещицы один человек уже смерть принял.
– Видимо, в ней таится какая-то опасность?
– Аркаша, я хочу, чтобы ты оценил эти бумаги. – Пафнутьев положил тяжелую свою ладонь на обгорелую кожу портфеля. – Полистай, покажи знающим людям… Мне некому показать, всех боюсь.
– Я один остался, которого ты не боишься? – усмехнулся Халандовский.
– Есть еще два-три человека… Но они не смогут разобраться в этих тайнах.