Победить тьму...
Шрифт:
— Надо же. — Он начинал подпадать под ее обаяние. — Они, видимо, подумали, что вы будете отвлекать нас. — Он ухмыльнулся. — Что вы и сделали. А почему вы не пошли в женский класс?
Она улыбнулась.
— Я пыталась. Они намного строже. Никого не впускают. Но, надеюсь, вас я не отвлекла. Вы были серьезны.
— Думаю, что я — человек серьезный. — Он пожал плечами в самоуничижении. — Но у меня есть пара приятелей, которые очень стараются реформировать меня.
— Прекрасно. Позвольте мне помочь им. Не желали бы вы посмотреть мою студию?
Адам кивнул. Он начинал чувствовать себя чрезвычайно счастливым.
Она не появилась в прозекторской,
Как раз накануне он получил от отца письмо, в котором тот сообщал ему о смерти Джинни Бэррон.
«Полиция не может определить мотив преступления. Оно совершенно бессмысленно. Ее сумка была вскрыта, но преступник не взял бумажник. Насколько мы смогли установить, он забрал лишь кошелек и пудреницу. Со слов Кена, она обычно хранила их в сумке. Оружия убийства не найдено. Никто ничего не видел и не слышал…»
Душевные муки пастора переполняли письмо, но Адам перестал читать. Он рыдал, как ребенок.
Он уже не хотел идти к Лизе, но не имел возможности с ней связаться и в конечном счете был рад выбраться из своих комнат. Потрясение и гнев Робби в связи со случившимся — он также знал Джинни с младенческих лет — не облегчили ситуацию, как и его способ решения проблемы — пойти и напиться.
Студия располагалась на чердаке старого дома, выходящего на Уотер-оф-Лейт. Адам взобрался по узкой темной лестнице и постучал в дверь, будучи совершенно не готовым к насилию над своей психикой, которое спровоцировала открывшаяся дверь. Огромная комната, в которой жила и работала Лиза, была залита светом от двух окон во всю длину комнаты. Более трех четвертей ее было отведено под студию, голые доски были обрызганы краской, наготове стояли два мольберта — один с покрытой тканью картиной, другой с наполовину оконченным портретом старика. Большой обеденный стол был едва виден, заваленный красками, карандашами, дощечками для смешивания красок, ножами и кистями, а на тарелке в углу, что с содроганием заметил Адам, лежал бутерброд, буквально заросший позеленевшей плесенью.
Угол, в котором, собственно, жила Лиза, был, напротив, далеко не спартанским. Диван, покрытый ярко-красным покрывалом; диванные подушки и викторианские шелковые платки, светлые тряпочные коврики и старая стоячая вешалка, на которой висел ее запас длинных цыганских юбок, рубашек и джемперов. На другой части территории находилась маленькая газовая горелка и большая эмалированная раковина с отбитыми краями.
— Вот мой дом! — Она приветствовала его с распростертыми объятиями. — Что скажешь?
Пораженный, Адам молчал. Он никогда не видел такого места и никогда не встречал таких, как Лиза. Он был заинтригован, очарован и потрясен до основ своей пресвитерианской души. Она угостила его горячими тостами с маслом и вареньем, большими ломтями крошащегося сыра и крепким чаем и показала свои картины, которые сами по себе поразили его. Они представляли собой мощное, иррациональное воскрешение в памяти личностей, безобразных в своей реальности, на которых было неприятно смотреть, и он решил — очевидно, обоснованно, — что они очень хороши. Он побродил вокруг, измазав руку вареньем, капавшим с тоста, и, потеряв дар речи, переворачивал для ознакомления полотно за полотном. Среди картин попадались и пейзажи — строгие и угрюмые, которые он не одобрил. Больше всего ему понравились портреты.
Она смотрела поверх него на темную грозовую сцену со скалистыми горами и расколотыми, измученными облаками.
— Это Уэльс, — пояснила она. — Я валлийка. По крайней мере, наполовину. Папа был итальянцем,
Это было еще одним насилием над его психикой. Ничего подобного раньше он не слышал. Это было громко, чувственно, скрипуче, дико. Он почувствовал, как в нем взыграла кровь, и он закружился в водовороте эмоций, о существовании которых и не подозревал. Затем музыка успокоилась, сделавшись печальной, и, находясь под ее воздействием, он, к своему крайнему смущению, почувствовал, что на его глаза навернулись слезы. Он не мог контролировать их и в отчаянии отошел от нее и стал смотреть в окно на сгрудившиеся на другом берегу скалистой реки здания.
Лиза заметила, что с ним не все в порядке. Она молча последовала за ним и взяла его за руку.
— В чем дело, Адам? Что случилось?
Все выяснилось. Джинни. Родной дом. Отец. Мать. Человек, с которым она сожительствовала во грехе, но который делал ее очень, очень счастливой.
Лиза была потрясена. Она спокойно прижала его к своему плечу, как будто он был ребенком и ему нужно выплакаться. Пластинка кончилась и тихо шипела, вращаясь на диске, ожидая смены иголки. Они не обращали на это внимания. Он ощутил состояние безмятежности и надежности, которое овладевало им, медленно залечивая раны. Когда, наконец, Лиза сделала движение, слез уже не было. Не осталось и смущения.
Она поставила другую пластинку, на этот раз — Шопена, и они вместе сидели, расслабленные, рядом и задумчиво слушали ее, а небо становилось все темнее. Затем они пошли на Лейт-Уок в бар и ели там картофельную запеканку с мясом, смеялись и болтали, и он узнал подробности о ее семье — об эксцентричной матери, о добрых, нежных, горячо любимых, живущих в деревне бабушке и дедушке, но не об ее иноземном отце, а затем, наконец, он проводил ее домой, после чего поехал на трамвае обратно на Хай-стрит. К тому времени, когда он вернулся в свое жилище, он уже думал, что влюбился.
В конечном счете Брид не понадобились деньги из кошелька, чтобы добраться до Эдинбурга. Когда она под проливным дождем шла по дороге из Питтенросса на юг, рядом с ней остановился автомобиль.
— Вас подбросить? — За рулем находилась женщина.
Брид вышла из машины на Принсез-стрит, когда уже стемнело. Глядя на толпы людей, автомобили, трамваи, она медленно повернулась, испуганная и совсем потерянная.
— А-дам? — Она пробормотала это имя вслух, заглушаемая криками продавца газет, торгующего вечерним изданием в киоске у дороги. — А-дам, где ты?
Так или иначе, но нужно было найти какое-нибудь тихое место, чтобы она могла использовать свое искусство и отыскать Адама. Пока на нем ее серебряная подвеска, сделать это будет несложно.
На Рождество Адам не поехал домой к отцу. Они с Робби упаковали свои рюкзаки и, взяв с собой еще одного приятеля из студентов, отправились на попутных машинах на зимние каникулы в Ньюкасл. Они пили много пива, гуляли вдоль Адрианова вала и вели беседы о вероятности войны.
Вернувшись в Эдинбург, Адам мог часто видеться с Лизой, хотя оба напряженно работали. Он понял, что ее приверженность к искусству безгранична и затмевает все остальное. Да и его собственные карьерные устремления не оставляли ему времени для развлечений. К большому неудовольствию Робби, он все больше и больше времени уделял занятиям, лишь иногда позволяя себе передохнуть.