Победитель Хвостика
Шрифт:
Я, оказывается, уже бегу к дереву и коленями падаю на елозящее помело.
– Ведьма, что ли?.. – спрашиваю я недоверчиво.
– Ну, – говорит она.
Я внимательно гляжу на нее. Она усаживается на метлу задом, задирает руку и лижет ссадину на локте длинным и раздвоенным, как у змеи, языком. Кого-то она мне напоминает.
– Где-то я тебя видел, – говорю.
– Так я же на биостанции и работаю, препаратором. А ночью – ведьма.
– Точно! – вспоминаю я. – Тебя Таней зовут. А меня Мазой. За ненормальность.
– Сильно ненормальный-то? – интересуется.
– Порядком, – сознаюсь. – А чего ты в дерево врезалась?
– Да метла у меня старая, с норовом. Как взбесилась – так и будь любезен… Ладно, Маза, спать
Мы встаем и крепко хватаем метлу за оба конца. Вброд по мерцающему ночному лугу мы идем к баньке, и та, завидев нас, как-то сжимается и грузно отпрыгивает боком, звякнув стеклом. «Тпру, гулявая!..» – строго кричит Танька, и мы забираемся внутрь.
Баня понуро ползет обратно, приминая траву, тяжело вскарабкивается на склон, из которого одиноко торчат две куриные ноги, и со вздохом садится на них. Танька из дверей выпускает метлу, и та, подобно голубю, уходит в звездный рой.
– Не опаздывай завтра!.. – ей вслед кричит Танька и оборачивается ко мне: – Пойдем, Маза, колыбельную мне споешь.
Она вдруг плавно, неторопливо прыгает с порога и летит вперед над тропинками биостанции. Завидуя и страшась, я так же медленно прыгаю сам. Мое тело словно попадает в тягучий, но легкий поток, и я, разгребая синеву позеленевшими руками, плыву за Танькой и вижу, как моя бледная тень скользит по траве.
Мы пролетаем мимо лабы, в глубине которой тускло бликуют микроскопы, мимо домиков Пальцева и Тимофея Улыбки и друг за другом ныряем в открытое окошко. Танька опускается на свою кровать и натягивает на себя смятое одеяло, а я пристраиваюсь на стул, и на меня незаметно наваливается моя обычная тяжесть. Я озабоченно проверяю, не потерял ли я тетрадку, и Танька, видя ее в моих руках, спрашивает, что это.
– Пишу роман, – говорю.
– Дай почитать, – требует Танька, и тут же тетрадь оказывается у нее. Я открываю рот, чтобы опротестовать, но вместо этого сообщаю:
– Я спою тебе колыбельную, которую сочинил для своей любимой, правда, ей не понравилось, но уж извиняй.
– Стихов, что ли, не любит? – ревниво спрашивает Танька.
– Меня, – грустно объясняю я.
– Ладно, не ной, – отрезает она. – Это все ерунда. Давай пой свою песню.
Песня моя немножечко нескладная и, к сожалению, почти без смысла. Это лишь теплые, ласковые слова, целью своей преследующие создание комфортных для сна условий.
Баю, баюшки, баю,Не ложися на краю,Придет серенький волчокИ укусит за бочок.За окном темным-темно,Милый Хвостик спит давно,Спит и лось, и слон, и кит,Перес да Куэльяр спит.Светит полная луна,Мне не спится ни хрена.Всех, кто нынче были злы,Ночью скушают козлы.Ночью встанут мертвецы,Будут трескать огурцы,А несчастный божий духБудет чертыхаться вслух.Крикну, землю обойдя:НетЯ умолкаю и гляжу на Таньку. Она уже спит. Значит, мне пора уходить. Только осторожненько, на цыпочках!..
Маза и ведьмаки
Хлопая себя по животу, я выхожу из столовки. На биостанции пусто, все работают. Утро яркое, как электросварка. Висят стрекозы, в кустах ходит ветер. Откуда-то появляется Танька-ведьма и идет ко мне. На ней джинсы и майка, на глазах козырек кепи.
– Сколько тебя ждать-то можно? – спрашивает.
– А откуда я знал, что ты ждешь?.. – удивляюсь.
– Знать надо, – ворчит. – Пойдем, дело есть.
– Какое дело? – спрашиваю.
– Тебя на ЛЭП звал Тимофей. Он решил, что это ты обозвал его пса Кондея водомеркой, щитнем, водяной блохой.
– Вот только собак я еще и не обзывал, – говорю.
Мы вместе направляемся к шоссе. Танька достает мою тетрадь и отдает мне.
– Прочитала? – интересуюсь.
– Ну, – отвечает она, и я не понимаю: она врет или как?..
– Какие эпизоды тебе понравились больше всего? – строго спрашиваю я. – На каких героев ты хочешь быть похожа?
– Отстань, а? – злится Танька. – Белиберду какую-то настрочил…
Я обижаюсь и замолкаю. Мы выбираемся на шоссе и двигаемся к ЛЭП.
– Приворотное зелье для Хвостика делать будешь? – спрашивает Танька.
– Какое зелье? – с неохотой бубню я.
– Совсем дурак, да?
– Да.
– Ну, все, не ной.
– Не умею я зелье делать, – говорю.
– Я, конечно, помогу. Только это сложно.
– Уж просвети, – бурчу.
– Слушай, Маза, не выделывайся, – снова злится Танька. – Понял, да?
– Понял, да, – огрызаюсь я.
– Вот скажи: что у тебя в жизни любовь изменила?
– Ничего не изменила, – говорю. – То есть все. Жить не хочу.
– Нет, не это.
– А я откуда знаю – то, не то! Знаешь – так сама говори!
– Не ори, понял?!
– Понял!
– Вот так… ну, ты стал добрее, красивее в душе? Можешь совершить благородный бескорыстный поступок?
– Могу, – соглашаюсь, застеснявшись.
– Значит, что с тобой произошло?
– Беда.
– Произошло очищение, усвоил? Ведь любовь, Маза, алогична только внешне. В действительности же она очень тонко отрегулирована. Не случайно же к ней способны лишь сложно организованные натуры. Будь она хаосом, она бы их разрушала.
Мы поднялись на холм. Две птицы, вереща, пронеслись над нами. На асфальте валялись шишки. Из-за леса, подобно медведю из берлоги, выбиралось толстое белое облако.
– Молчи, рот закрой, – говорит Танька. – Основной принцип приворотного зелья таков. Если человек любит, то очищается. Душевно, естественно. И, наоборот, если очищается, то и любит.
– Ну, – поддакиваю заинтересованно.
– Не нукай, не оседлал… Процесс возбуждения любви идет в четыре этапа. Первый – приготовление зелья-экстракта из дурманил, эмоциогенов и кровососных трав. Второй – самоочищение. Там свои фазы, но о них – потом. Третий – очищение экстракта. То есть, добавляешь в него свою кровь и смесь пропускаешь через перегонный куб на огне семилетнего сухостоя. Тогда и получается непосредственно зелье. Любовь и кровь – это тебе не банальная рифма, а отраженное в идиоме поэтическое осмысление глубинной сущности явления. И четвертый этап – очищение возлюбленной. Тихонько подсунешь своему Хвостику зелье, она выпьет, чувства окрепнут, суенравие сойдет на нет, и разбуженное сердце потянется к тому, чьей кровью возбуждено. Просто?