Победители Первого альтернативного международного конкурса «Новое имя в фантастике». МТА V
Шрифт:
— Зря они это сделали, — сказала мать, — снайпер конечно прицельнее, но дали залп из противодраконового, чтобы наверняка, — на восточной трибуне осталось пять из девяти секторов. В середине всё сплавилось в чёрный круг диаметром десять метров, подальше от центра валялись трупы в красной одежде, с опалёнными лицами и сгоревшими волосами. Сотни раненых. Мы продолжали проход по стадиону, ни одна не бросила флаг, и дрожащими руками продолжали махать в лад, не сбиваясь с ритма, — сказала мама, — и даже улыбались, — добавила она, как всегда покривив губы.
Несколько царапин и подвёрнутая лодыжка, а ещё агорофобия, боязнь мест скопления народа, такая сильная, что передалась мне по наследству.
— А почему повысили тебе? — спросила я.
— Всех, кто получил травмы, взяли под контроль, — сказала она печально и потёрла по привычке седьмой шейный позвонок.
Я росла под этой тенью: одна сволочь в электричке говорила или что-то в этом духе, перед тем, как рассказать какую-то новость или анекдот, за который могли бы посадить, но если бы не тот случай на стадионе, то я могла бы вообще не появиться на свет, мама рассталась с подружками и поковыляла на автобус, тогда-то к ней и подошёл худой высокий парень:
— Девушка, давайте я вас провожу, — папе не по пути, значит, до патруля он не успеет вернуться домой, и мама с бабушкой оставили его ночевать. А потом появилась я, у мамы зелёная метка, у папы — тоже, в таких случаях младенцу давали голубую, на понижение уровня угрозы, как небольшой аванс, как говорили тогда: сын за отца не отвечает, в моем случае — дочь за мать. В нашей небесной стране код ставится сразу в роддоме, голубой, если ты, конечно, не отпрыск диссидента, они-то сразу получают жёлтый, если отец или мать сидели — то оранжевый, тогда в детском саду и школе никто не решается дружить с ними. Каждый проступок стоит от десяти до пятидесяти баллов, а переход цвета всегда происходит, когда число штрафных баллов переваливает за тысячу.
Так и живём, у меня оранжевый. За время социальной жизни — детсад, школа и институт — у меня как раз набежало 2000, и я дважды прошла процедуру изменения цвета, это не больно, просто неприятно, было голубое, такое многообещающее облачко, а теперь оранжевое, наглядное свидетельство приближающегося конца, да плевать — жить в такой стране и хвататься за жизнь как-то отвыкаешь, и становится всё равно, когда тебя или ты кого-то. Иногда твои цели становятся важнее твоей жизни.
А Кёртис, когда дезертировал, получил сразу 1500, и с прежними у него зашкалило за красный цвет. Мне тогда пришлось, как его заместителю, заканчивать рейд за него. Он такой большой и сильный, высокий, мускулистый, сломался на первой же деревне. Это произошло как раз здесь, десять лет назад. Эти места мы прошли день назад и теперь забираемся ещё выше в горы.
Наконец мы вышли на уступ, где проведём ночь. Если бы не запах драконьего дерьма, то обстановка была бы вполне романтичная. Кёртис уже не дуется на меня. Посматривает на меня искоса. Я делаю вид, что не замечаю его взглядов. Не хочу смущать его. Он рассказывает мне о правилах в приюте преступников, как они себя называют.
— Ты, главное, там смотри, делай как все, — говорит он.
Об этом я и сама бы догадалась, умник, но я молчу. Сосредоточенно жую сушёные яблоки. Еду нести сюда тяжело. Поэтому Кётрис сказал мне купить сушёных яблок. Я взяла на себя и на него, дольки тонкие и лёгкие. Положишь её на язык, и она постепенно набирает влагу. Из жёсткой становится мягкой, чуть скользкой. Теперь её можно разжевать медленно, с чувством, с толком, с расстановкой. Кёртис знает, где набрать воды. Родник заботливо закрыт крышей, понятно от чего, от драконьего дерьма. Кёртис наливает мне в кружку воды, и мы чокаемся с ним без тоста, хотя какой тост, мы же пьём воду! Он знает, зачем я здесь, и понимающе смотрит на мой рюкзак.
— Тебе выделят бочку.
— Мне одной? — спрашиваю я.
— Конечно, одной.
Я киваю.
— Всё
Я опять киваю, понятно, что сама, кто ж за меня будет это делать.
— Уксус будешь менять раз в неделю. Внизу бочки вынешь затычку, спустишь отработанный, вытащишь его вёдрами и выльешь на болота. А, понятно, — подумала я, почему болота внизу мёртвые. Ни травинки, ни кустика, ни чахлого кустарничка, зато насекомых полно, как накрытый стол для них. Особенно много падальщиков. Пир. Шведский стол. И кислый запах. Как будто на овощебазе, в цехе квашения капусты. Наш разговор не портит нам аппетита, и нас не посадят за него. На равнине нас бы сразу забрали. И там, в долине, мы не стали бы обсуждать такие вопросы. Молчим. Это меня как раз не тяготит. Я могу молчать. В основном всё всегда происходит у меня в голове. Здесь холодно. Но костёр зажигать нельзя, потому что ночью у драконов самый гон. Если развести на плато костёр, то они слетятся как бабочки на свечу. А так они летают, шелестя крыльями, мимо нас в темноте. Мы с Кёртисом смотрим на них, прислонившись к каменной груди горы.
Два огромных самца разогнали молодых, и те прилепились к уступам пониже нашего и наблюдают, как и мы, за исходом поединка. Матёрые сражаются за самку. Она, толстая вонючая сука, трепыхая крыльями, кокетливо болтается в воздухе, распространяя вокруг соблазнительный запах, — для них, конечно. Неповоротливые самцы сшиблись в воздухе. Который помоложе, с синими пятнами на спине, упал к подножию горы. Самка полетела за победителем, они устроились повыше и всю ночь не давали нам спать, я, по правде, и в тишине не заснула бы, а так приходится слушать томное уханье. Гулили приблизительно как голуби, огромные, гигантские, колоссальные вонючие голуби, бились крыльями, потом полчаса тишины — и по новой, и так всю эту страстную, благоухающую помётом ночь.
Мы с Кёртисом потеснее прижались друг к другу для тепла, не испытывая никаких нежных чувств. Когда обстоятельства вынуждают двоих приближаться друг к другу слишком интимно, то после этого они или становятся друзьями, или больше не хотят друг друга видеть. Иногда сцепишься с кем-нибудь сильно, до крови, выяснишь границы, откроешь своё сердце, и после хорошей драки вы становитесь близкими друзьями, а бывает, поговоришь откровенно с лучшей подругой — и на другой день вы враги. У нас с Кёртисом особый случай. Мы никогда с ним больше не будем друзьями, но если будет надо, то мы отдадим друг за друга жизнь, я так думаю.
Тогда, десять лет назад, болота у подножия не было, потому что никто не сливал вёдрами отработанный уксус. Десять лет назад наш отряд по отданию долгов прочесал деревеньку на предмет обнаружения запрещённых биологических материалов. Мы тогда выгребли около тонны материалов. Они подлежат сожжению. Мы сложили материал, перемежая его досками, деревенские уселись вокруг костра с такими лицами, что или они нас убьют, или будто они нас в упор не видят. Будто мы неодушевлённая сила природы вроде грозы или урагана. Кёртис поднял огнемёт и зажёг костёр.
Мы были юны, зомбированы, мы скандировали: «Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём!» Деревенские не двигались с места. По загорелым щекам пробегали красные отсветы костра. Как будто тени предков, поднимаясь вверх, ласкали, целовали родные лица. Мы громко выкрикивали слоган и хлопали в ладоши. Мы чувствовали единение друг с другом, свою правоту, правильность нашей тяжёлой, но такой нужной работы, мы были воодушевлены. Мы кричали всё громче, всё дружнее, всё возвышенней, по отдельности я — никто, все вместе мы — сила: «Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём! Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём! Мёртвые, павшие, все в огонь! Память горькую мы сожжём!»