Победоносцев: Вернопреданный
Шрифт:
И вот теперь потомок солеваров, напоминавший чем-то французского принца из рода Бурбонов, основавший в неполных тридцать лет «Школу рисования в отношении к искусствам и ремеслам», признанный мировой наукой ученый и распорядительный генерал-губернатор Москвы, сын Григория Александровича Строганова, двоюродного дяди Натальи Николаевны Пушкиной и отца небезызвестной и загадочной Идалии Полетики, приглашал Константина Петровича в Петербург к подножию трона в достаточно бурную и непростую эпоху, вошедшую в русскую историю под названием оглушающе прельстительным — эпоха Великих реформ. Квасной патриотизм, а позднее несведущий и безнравственный большевизм не позволили этому словосочетанию выйти на международную арену.
Ну как здесь отказаться?! Да еще выдержку из твоей лекции граф почти наизусть произнес, уловив самую сердцевину обобщенного взгляда на любые благодетельные изменения. Потомок солеваров знал, как проводить смотрины репетитора.
Ужасное
Граф Строганов будто прочел мысли Константина Петровича и сказал:
— Наша семья на своем опыте узнала важность воспитательных талантов гувернеров и учителей. Имя Лагарпа вам, конечно, знакомо. Но житие Павла Александровича Строганова, брата моего отца, вряд ли ведомо. Он подростком попал в руки яростного республиканца Ромма, который, реэмигрировав, отправился в Париж и затем стая членом партии Горы и заседал в Конвенте. Можете себе легко вообразить, за что он голосовал?! Подумать только, и оторопь берет! Сей Ромм безответственный увлек дядюшку Павла в Париж, и они вместе начали регулярно посещать Национальное собрание. Дядюшка блестяще владел французским и вскоре был избран секретарем, на мой взгляд, лжепатриотического общества «Друзья закона». Летом 1790 года ему не исполнилось двадцати, а он до казни короля успел поступить в члены разбойничьего якобинского клуба. Бог знает, чем бы кончил, если бы Екатерина Великая не послала Николая Николаевича Новосильцева за ним в Париж. Новосильцев, к сожалению, сам придерживался сходного направления идей, но будучи в родстве с нами и в большой дружбе со всем семейством, отконвоировал легкомысленного выученика господина Ромма на родину. Через десять лет оба — Николай Николаевич и Павел Александрович — стали негласными советчиками императора Александра Павловича. Лучше, как говорится, не придумаешь! Мало того! Дядюшка вел тайные записи бесед после обеденного кофе в укромном, секретно устроенном кабинетике молодого императора. Слава богу, у сына масона и мальтийского рыцаря хватило русского ума и трезвости не идти на поводу у подражателей французских смутьянов и английских парламентаристов. Страна еще не была подготовлена к реформам, в основу которых должно было лечь право на свободу и собственность. Польша в этой компании имела опасного представителя — раскаявшегося мятежника Адама Чарторыйского, интернированного в России. Да что толковать! Лагарповская демагогия наделала массу бед! Записи дядюшка вел на французском — революционном — языке! Шептались тоже по-французски и мозги французские наполовину имели, хорошо, что не болезнь. Вот куда способны завести педагогические забавы!
Константин Петрович с невероятным удивлением взирал на потомка именитых людей, с гордостью носивших сие более редкое и почетное звание, чем нынешний графский титул. Между тем столь интимные признания, которые надобно и полезно принять в качестве серьезного обоснования осторожности, с какой подбирались цесаревичу учителя, безусловно, подчеркивали важность и государственную значимость места, предложенного Константину Петровичу. Тонкая изящная кисть Строганова недвижно лежала на столешнице. Константин Петрович перевел взор вниз, на колени, посмотрел на свою мясистую ладонь и пустил руку с крупными узловатыми пальцами вдоль резной ножки деревянного кресла, на кончике которого сидел.
— Я не имею в виду цесаревича и великих князей, но сейчас молодые люди из хороших семейств, побывавшие за рубежом, сплошь и рядом заражены пустыми либеральными идеями, ничего не понимая в действительном положении дел и не ощущая опасности, которая таится в недрах чужого влияния, — сказал Константин Петрович с чувством облегчения: мыслили они если не похоже, то близко к тому.
— Цесаревич действительно склонен к модному либерализму, и конституционные призраки тревожат его юношеское воображение. Я надеюсь, что ваш исторический подход несколько остудит кое-кем подогреваемый пыл. Никса любимец императрицы, младший брат Александр — отца. Я наблюдаю за вами давно и не могу не отдать должного вашей последовательности. Когда профессор Кавелин и Михаил Михайлович Стасюлевич ведут себя как маятники, взявшие энергию от безумного толчка, вы поражаете и привлекаете к себе строгостью выкладок, логикой, адекватностью времени и умеренностью воззрений.
— Благодарю вас, ваше сиятельство, за непомерно высокую оценку моего труда. В теоретических посылках я предпочитаю опираться на практику и вижу, что радикализм приводит к крушению замыслов и ненужным жертвам. Вы знаете, что я усердно работаю и над историческими, и над юридическими аспектами того, что у нас по ужасному недоразумению называют крепостным правом. Сейчас, слава богу, положение от девятнадцатого февраля сию форму хозяйствования отправило в архив. Однако найдется немало сторонников немедленного углубления благодетельной реформы. Вы, вероятно, интересуетесь,
Что нужно цесаревичу
Удлиненная кисть Строганова дрогнула и поплыла по воздуху. Изысканной формы, почти женственными пальцами он коснулся выпуклого лба и сквозь них взглянул на Константина Петровича, который вдруг ощутил на себе скользящие лучики от двух прозрачно-синеватых льдинок.
— Мне остается лишь выразить согласие, — сказал граф после паузы. — Я очень рад, что вы сами заговорили о существенном. Признаться, я не желал подвергать вас экзамену или выражать случайные опасения. Крепостное прошлое России есть тема, постоянно волнующая цесаревича.
Константин Петрович как можно незаметнее согнул локоть, приподнял пущенную вдоль ножки кресла руку и водрузил отяжелевшую ладонь на колено. Устойчивость позы придала уверенность. Выступающим перед аудиторией — а Строганов был для Константина Петровича в данный момент аудиторией — такое чувство понятно и знакомо.
— Хочу задержать внимание вашего сиятельства еще на одном. Считаю, что цесаревичу крайне полезно усвоить истину: государство — посредник между сословиями, а сакральная цель его сводится к устройству нашей обширной земли. Указанное толкование роли государства определит и положение будущего императора как носителя высшей верховной власти и помазанника Божьего. Цесаревич легко усвоит, если подкрепить формулу статистически, что отношения между господином и людьми, ему подвластными, представлялись самым удобным, а главное — готовым средством для удовлетворения насущной и государственнойпотребности. Вот почему крепостное право не есть результат злых козней бояр, их потомков и дворян, что утверждает западная и, в сущности, антирусская историческая критика и что с удовлетворением повторяют отечественные либералы…
— Я читал ваши работы и, в частности, статью в «Русском вестнике» с большим вниманием и вынес много для себя ценного. Однако я не был уверен в том, что вы сумеете извлечь из всего громадного запаса знаний необходимое на первых порах именно цесаревичу. Нащупать искомое и уметь его точно и безошибочно адресовать воспитаннику есть великое искусство, которым мало кто владеет из наставников. Сегодня я убедился, что совершил правильный выбор.
Строганов взял со столика книжку журнала с опубликованными заметками Константина Петровича по истории крепостного права в России и не спеша развернул поочередно страницы там, где лежали закладки и были видны жирные скобки, сделанные карандашом.
— Мне кажутся важными два места. Цесаревич горячо переживает современные события и склонен винить в прошлом и власть, и церковь, и правящие классы и никак не желает смириться с экономическими требованиями, некогда существовавшими. Объективной реальности не нашлось уголка в его юношеском сознании. Трезвый взгляд отсутствует. Республиканские лозунги воспринимаются им иногда в качестве достаточного основания для немедленных перемен. Подобное состояние ума и сердца при мягком характере и разнородных влияниях представляется мне весьма опасным. От многих правоведов вы отличаетесь пониманием важности исторического подхода к изменению любого закона.
Он протянул Константину Петровичу книжку и подождал, пока автор ознакомится с выделенном.
— То, что вы пишете о веке семнадцатом и веке восемнадцатом, не просто верно и глубоко. Смею выразить мнение, что это нравственно и патриотично. Я рад, что вы обладаете качествами, которых недостает иным людям. А ведь они располагают специальными знаниями, и цесаревичу негде почерпнуть эти знания, как только у них.
Через несколько лет, когда Никсу настигла смерть, Строганов, расширяя учебную программу для великого князя Александра Александровича, которого несчастье семьи превратило в цесаревича и наследника престола, без колебаний и сожаления отказался от услуг Кавелина и Стасюлевича, что свидетельствовало и о прошлом отношении к ним, и об общем чувстве разочарования, охватившем в том числе и придворные круги. Константину Петровичу, однако, он вновь оказал доверие. Влияние Кавелина и Стасюлевича граф посчитал пагубным, припомнив, вероятно, высказывания Константина Дмитриевича, дошедшие до его слуха после кончины императора Николая I. В разгар Крымской войны письмо Кавелина, пересланное из Москвы в Петербург, циркулировало не только среди интеллектуалов, далеких от правительства, но даже читалось в уютных закоулках Зимнего дворца. Великая княгиня Елена Павловна и великий князь Константин Николаевич вскоре перестали скрывать знакомства с идеями и мыслями одного из главнейших представителей русской университетской элиты.