Победоносцев: Вернопреданный
Шрифт:
Константин Петрович в сопровождении двухметрового молодца спустился вниз. Январь в Петербурге, что март в Москве — переменчив, то солнце, то мокрые хлопья снега слетают с голубого неба. Проходит несколько мгновений, и голубой купол опять затягивает серая пелена. Стекла домов чернеют и будто проваливаются внутрь, как глазницы у черепа, и становится страшно и грустно, но не надолго: порыв ветра, за ним снова порыв, еще и еще — и небо очищается, но не до темной синевы, потому что она вскоре поблекнет, согретая солнцем. Люди на улицах распрямляются, распахивают шубы и шинели, и шаг становится медленнее, и город из мрачного и неприютного превращается в расцвеченную акварельную картинку.
Ну сколько от гостиницы Демута до Дворцовой возку с гербом ходу? Всего ничего! Бег лошади спокойный, размеренный, уверенный. Террористы
Издали у подъезда Эрмитажа Константин Петрович увидел офицера без шинели и головного убора, стоявшего прямо на ветру и ожидавшего возок. Лакей опустил подножку, и Константин Петрович в сопровождении офицера предстал перед швейцаром генеральского облика, который принял шубу отцовскую, крытую сукном, пошитую университетским портным, не очень поношенную старшим братом. Высокий молчаливый офицер четким жестом указал путь к парадной лестнице, на верхней ступеньке которой ждал одетый с иголочки пожилой камер-лакей, знакомый Константину Петровичу по прошлогодним визитам в Зимний. Малышев служил при деде цесаревича, и годы не согнули его, не испортили выправку.
— Доброго здоровья, господин Победоносцев, — произнес картаво Малышев, с любезностью и округло, рукой в белой перчатке определяя продолжение пути. — Пожалуйте откушать чаю и легкий завтрак.
Константин Петрович совершил не совсем ясное движение, означавшее будто бы вежливый отказ от предложенного, однако Малышев к тому оказался готов и, опять ласково и приветливо улыбаясь, но с некой не терпящей возражения строгостью выговорил:
— Так у нас заведено, господин Победоносцев, не посетуйте. Павел! — позвал он лакея, неслышно проступившего в прорезь портьеры, скрывающей дверь. — Проводи господина Победоносцева в туалетную.
Павел проводил, и вернул, и усадил на шелковый диванчик, перед которым находился гостеприимный столик на колесиках и в приличных размеров чашке дымился золотистый густой чай, не потерявший между тем прозрачности. Малышев снял салфетку с прибора. Бугрилась и коричневела отливающая блеском свежая булочка, в серебряной салатнице лежал салат из овощей, рядом в миниатюрной продолговатой, похожей на корпус парусного корабля кастрюльке из белого металла дымилось нечто, издающее вкусный пряный запах, на ослепительно белой тарелочке оранжевым заморским цветком раскрылся очищенный апельсин. Малышев отошел от диванчика подальше, чтобы не смущать профессора, как он верно угадывал, не готового к придворному испытанию. Константин Петрович отметил деликатность бывшего николаевского — любимого царем — камердинера. И все завершилось гладко, и Константин Петрович, не уронив достоинства, отведал предложенное. Только вот распробовать первое угощение не удалось. Зато позднее Малышев, из практики уточнив пристрастия, старался угодить, по каким-то ему одному известным и изученным признакам уяснив себе, что приглашенный графом Строгановым правовед хоть и из новых, мнящих себя реформаторами, но к покойному императору проявляет склонность и память о нем, судя по обращению с Малышевым, чтит. Два-три раза Константин Петрович видел, как Малышев подавал чай остальным преподавателям, однако не обнаружил в почтительных и выверенных до автоматизма жестах того расположения, которое камер-лакей оказывал лишь ему. А ведь ни единым словом не обменялись о покойном императоре! И вообще ничего значительного не произносилось вслух — одни взгляды.
Еле уловимое поскрипывание
В классной комнате, увешанной картами, уставленной физическими приборами и прочими учебными принадлежностями, цесаревич встретил Константина Петровича стоя, вежливо пригласил сесть в кресло и опустился на свой стул, помедлив. От вступительной фразы многое зависело, и тишину следовало быстро разбить. Никса —
Цесаревич опередил Константина Петровича признательной репликой и сразу привлек к себе откровенностью и открытостью сурового по повадке наставника.
— Позвольте, Константин Петрович, выразить благодарность за согласие заниматься со мной. Я знаю, что мы должны трудиться по плану и что у вас есть собственная разработанная система, и я с удовольствием ей подчинюсь. Однако я желал бы, — и тут голос молодого человека несколько отвердел, — охватив вами положенное, ну, например, изучая законы Римской империи или законы Хаммурапи…
— Ваше высочество, раньше мы будем с вами беседовать о Хаммурапи и до законов Римской империи доберемся не так скоро.
Никса покраснел, чем очень обрадовал Константина Петровича, и умолк. Смущение свидетельствовало о душевных качествах и натуре живой, невысокомерной и негрубой.
— Предвосхищая ваши желания, позволю себе заметить, ваше высочество, что современное состояние права в России мы с вами будем обсуждать ежедневно, а свод законов Российской империи станет для нас настольной книгой, к каковой мы начнем обращаться в каждой беседе, начиная с сегодняшней. Я понимаю, что вы желаете изучить прошлое, в том числе и недавнее, думая о настоящем и будущем русского народа и великой Российской державы. Я вовсе не собираюсь обходить острые углы и намерен касаться всесторонне самых сложных вопросов народного бытия на разных континентах, не исключая канувшее в Лету крепостное право, английский парламентаризм и американскую конституцию. Ведь вы хотели просить меня об этом, не так ли?
— Да, — ответил цесаревич и покраснел еще гуще. — Я благодарный слушатель, но возможно, не очень способный и прилежный ученик. Предлагаемый для усвоения материал, одобренный Сергеем Григорьевичем, иногда или нет… достаточно часто оторван от того, что происходит за дворцовыми стенами. Я мечтаю более узнать о практическом строении нашего государства и судебной власти. Я люблю историю и весьма признателен Сергею Михайловичу Соловьеву. Однако в нынешнюю пору мне необходимо сконцентрировать внимание на происходящем вне столицы — в Сибири, Прибалтийском крае, на юге. Я чуть ли не еженедельно посещаю Михайловский дворец и рассуждаю в гостиной у Елены Павловны со всякими опытными людьми о насущных вопросах и в гости к великому князю Константину Николаевичу езжу регулярно. Дядя что ни спросит — ответить не умею. Баронесса Раден утешает: образование делает человека печальнее. А я ей возражаю: различные сведения, усвоенные в систематическом порядке, делают человека смелее и решительней. Я пока не так смел, как хотелось бы мне. Не люблю всяческие стеснения и ограничения. Я прочел в одной из ваших статей, что соблюдение законов дарует гражданам и племенам свободу.
«Ничего подобного я, кажется, не писал, — мелькнуло у Константина Петровича. — Впрочем, мысль вполне здравая. Соблюдай законы, и тебе ничто не грозит. Но кто вложил ему в уста понятие «гражданин»?»
Цесаревич очень понравился наивностью и естественностью, правда, некоторые интонации и выражения настораживали. Чувствовалось влияние Кавелина. В речах Никсы присутствовала некая легкость и торопливость; свойственная либерально маслящим субъектам, и ни на чем не основанная уверенность, что окружающие желают и готовы шествовать по пути, намеченному живущим вне России гением, стоит лишь открыть им истину, скрываемую из-за таинственных обстоятельств до поры. Никса добр, отзывчив, но есть ли у него воля и характер? Есть ли у него принципы и непоколебимое стремление отстаивать эти принципы? Строгановские намеки на необходимость соблюдать осмотрительность при изложении запутанных правовых проблем постепенно прояснялись. Репетитор и ученик долго разговаривали, интеллектуально ощупывая друг друга, пока еле уловимое поскрипывание не отвлекло забывшего о времени Никса.