Победоносцев: Вернопреданный

Щеглов Юрий Маркович

— Войной идут на нас, ваше превосходительство! Настоящей войной! Какой срам, какой срам! — И Егор, мелко заморгав, опустил глаза.

Слова швейцара напомнили не о недавней войне с японцами, а почему-то о той давней — с турками, с Сулейманом-пашой, а главное — с Великобританией и Австро-Венгрией, потому что именно они стояли за спиной турок. Константин Петрович подумал, что швейцары умный и наблюдательный народ, а в русской литературе о них нет ничего хорошего — одни насмешки!

Эпопея Ивана Александровича Обезьянинова

Он тяжело поднялся, резко отбросив ни в чем неповинное кресло, в котором провел столько счастливых часов, отдаваясь любимым занятиям — чтению древних рукописей или редактуре «Всеподданнейших

отчетов обер-прокурора Святейшего синода по ведомству православного исповедания». Что это были за отчеты! И на отчеты они не походили! Каждый — без преувеличения! — поэма цифр и фактов в сопровождении глубокомысленных рассуждений и обоснованных выводов, не без стилистически отлитых фрагментов настоящей деловой прозы. Безукоризненная статистика радовала сердце.

Он так думал вопреки заушательской критике и был ближе к истине — почти у ее порога. Удивительно, что до сих пор бесценные документы по-настоящему не прочитаны и не используются в исследовательских работах. В Ленинской библиотеке они стоят на полках как новенькие, без помарок, точек и галочек, всегда свидетельствующих о тщательной проработке материала. Я лично знакомился с ними, поражаясь добросовестности автора, фундаментальности изложения, а главное — невероятной убежденности в том, что отчеты кому-либо понадобятся.

Константин Петрович задержался на последней ступеньке лестницы, стараясь, чтобы лицо приняло обычное суховатое выражение: невозмутимая уверенность и некая ироничность — никогда иначе он не противостоял угрозе. «На Шипке все спокойно!» — дважды повторил он запавшую в память неправдивую фразу, долетевшую из глубины лет. Он хорошо знал, что творилось на Шипке, глубоко понимал сложившуюся там обстановку, хотя и в молодости не носил военного мундира и не участвовал ни в каких войнах. По сути, он не желал, чтобы Россия вступала в Балканскую войну, и имел к тому основания.

Он вдруг решил вернуться в кабинет за вспомнившейся книгой и, возвращаясь, услышал рев толпы. Подойдя к зашторенному окну, он разобрал отдельные возгласы:

— Да здравствует Витте! Да здравствует свобода! Долой великого инквизитора! Долой черного папу!

И опять стекло пропустило чей-то охрипший крик:

— Да здравствует Витте!

Константин Петрович быстро отыскал нужный томик и направился к двери. Беспорядочно вспыхивающие человеческие воспоминания также неуправляемы, как и месиво из людей, остановившихся возле нарышкинского палаццо на Литейном. Их невозможно прогнать, осадить, оттеснить, они копошатся в сознании, мечутся, наслаиваются, картинки пережитого сталкиваются, гаснут, не желая соблюдать хронологию и поддерживать строй. Воспоминания как бы охвачены революционным безумием. Им придает строгую форму лишь словесное выражение. Если высказать — пусть торопливо! — то, что мучает сейчас, возможно, образы, хаотически вспыхивающие в мозгу, как зарницы, не будут причинять столько страданий.

Он открыл дверь в комнату Екатерины Александровны, отослав Егора вниз, и ласково произнес, заглядывая в глаза жене, сидевшей в кресле:

— Катя, я сейчас вспоминал нашу поездку в Мариенбад.

Екатерина Александровна ласково взглянула на Константина Петровича и ответила:

— Ты сейчас думал о войне, а не о целебных водах.

Константин Петрович замер, пораженный ее проницательностью. Она усмехнулась.

— Я вовсе не так догадлива, как тебе показалось. У тебя в руках книга Мещерского с закладками.

Но в шкафу хранились в одинаковых переплетах и прочие книги Мещерского, и тоже с закладками, — вовсе не о войне! Правда, в отчете о поездке в Сербию закладок было погуще. Ему нравился ранний роман Владимира Петровича «Один из наших Бисмарков», и он иногда перечитывал фантастические приключения графа Ивана Александровича Обезьянинова. Иван Александрович! Не собезьянничал ли Мещерский у Гоголя? Что-то в Обезьянинове все-таки было от Хлестакова. А написан между тем остро, самостоятельно и узнаваемо. Судья Крокодилов, любитель обедов и сочинитель речей Зубенко, полицеймейстер

Перепонтьев. Диалог легкий, скользящий, характерологический. Жизелла — легавая собака — кличку получила в честь любимого балета. Какие-то кусочки прозы Мещерского врезались в память. Вот как, например, выглядит представление чиновничества: ничего не возразишь — славно! «Граф дал руку только председателям палат и начальникам частей, директору гимназии не дал руку, по личным соображениям, а поклонился через пристукиванье ног, потом пожал руку предводителю, а председателю управы сделал поклон не ногами, а маленьким, чуть заметным изгибом спины, тоже из политических соображений…» Сколько лет прошло, но воспроизвелось в памяти без заминки и наверняка безошибочно. Сколько таких представлений повидал на своем веку сам Константин Петрович! Ни дать ни взять — точно срисовано с Валуева. Граф — отвратительное создание русского чиновничьего мира. Способность к иронии у Мещерского отнять нельзя. Удар нанесен метко! Конечно, Мещерскому далеко до Гоголя или Достоевского. Он слишком увлекался французской прозой. Но разве дурно изображена сцена заказа обеда повару Зубенко? Блестящая картинка! Суп-крем а ля Мадагаскар! «А нельзя ли хорошей кулебяки? — заметил один из помещиков, потирая себе ручонки». И далее прекрасно и очень смешно: «После долгих прений решено было избрать блюдо из третьего меню, под названием пьес де во, или телятина а ля женераль. А когда один из господ заметил, что и в слове «женераль» может быть намек, не совсем благонамеренный: от сочетания слова «телятина» с словом «генерал», — и что притом его сиятельство генерал, тогда опять возобновились прения, кончившиеся тем, что повар предложил вместо женераль — бешамель, и дело уладилось. Таким образом часа полтора длилось обсуждение in corpore вопроса о меню».

Что происходило с графом Обезьяниновым во вверенной ему области Комарино, свидетельствовало: Мещерский, несмотря на весь аристократизм и петербургский стиль, знал русскую жизнь не хуже тех, кого мы привыкли считать классиками. Чего только стоит описание камаринской земли! А мысль графа, пришедшая в голову во время путешествия в карете, по своей глубине не имела себе равных: «Есть ли между мухами начальники и подчиненные или нет?»

Да, много хорошего было у молодого Мещерского! Чудесно вылеплен исправник, столкнувший мужика с телегой в ров. Сломав транспортное средство и совершив молодецкий подвиг, он освободил дорогу для кареты графа Обезьянинова. А князь Мироволин, посланный графом ревизовать тюрьму: ватерклозеты, запах, камеры, больницу! Везде видения неутешительной жизни. Мироволин докладывал об ужасном состоянии тюрьмы на французском языке. Остро, остро! Ничего не оспоришь! И правдиво!

Эпопея Обезьянинова завершилась печально. Новый роман о том же герое «Граф Обезьянинов на новом месте» арестовали, и он долго лежал под печатями в цензурном комитете. Министр внутренних дел Лев Саввич Маков, впоследствии уличенный графом Дмитрием Андреевичем Толстым во взяточничестве и покончивший жизнь самоубийством, представил книгу Мещерского в Комитет министров. Константин Петрович, рассказывая нашумевшую в правительственных кругах историю Жене, иронизировал:

— Говорят, Мещерский вывел остроумные портреты Валуева, Тимашева и Горчакова. Странное дело открывается и, право, смешное. Валуев и Горчаков будут судить о том, верны ли их портреты, в комичном виде выведенные. Великий князь просил вернуть экземпляр, который Мещерский сумел сберечь от общей конфискации.

Таким образом, не все просто обстоит с князем Мещерским, в которого плевали многие на протяжении десятков лет. В нынешнюю постсоветскую пору его будто не замечают, вырывая по-прежнему любопытную страничку из отечественной литературы и журналистики.

Мысли о Мещерском увели Константина Петровича в сторону и заставили на мгновение забыть о войне, хотя в руках у него были два других опуса Мещерского и именно о войне, которые не так давно произвели на читающую публику известное впечатление: не меньшее, чем тургеневское «Накануне».