Побег из Рая

Шатравка Александр Иванович

— Почему ты думаешь, что тебе сначала дали двенадцать и ты уже девятый год сидишь, а тебя даже не обещают выписать? — я не находил ответ, почему Андрея так долго держат. — Может ты уже раньше за что-то сидел? — допытывался я.

— Возможно, за старое мстят, — недолго подумав ответил он. — Я ведь десять лет отсидел за то, что вернулся на Родину после войны.

— Ты что, в плену был?

— О нет, еще хуже. В нашем городе стояли немцы, а мы пацаны, мне семнадцатый год шел тогда, воровали у них со складов продукты, меня словили. Я неплохо владел немецким языком, в школе учил

вот и выдал себя за поволжского немца. Я и тогда был белобрысый длинный и худой, вылитый немец. Поначалу я у них в канцелярии как переводчик был, а потом они меня отправили в Гитлерюгенд в Германию. Там я был недолго, это уже было под конец войны. Потом я попал к американцам и от них вернулся домой. Я даже и представить не мог, что меня ждет дома десять лет.

Освободился я из лагеря в 1956 и тогда для себя решил, что в этой стране жить не буду.

Андрею больше нечего было рассказывать. Мы шли молча, обходя людей в этом стойле, похожем на место для содержания скота перед отправкой на бойню. Пенистая река растянулась почти на весь двор.

— У нас ещё есть минут двадцать, чтоб погулять, — сказал Андрей. — Вот как моча дойдет до того места под скамейкой, так прогулка и окончится, — и он указал на столбик, до которого оставалось чуть больше метра.

— Так что случилось с вами в Финляндии? — теперь спрашивал меня Андрей.

Ругая себя, я стал рассказывать Андрею, какие ошибки мы сделали и как были задержаны.

— Надо было вам как можно дальше уходить от границы, — выслушав меня сказал он.

Двенадцатое отделение уводили с прогулки, мы были следующими. Пена подошла к столбику и остановилась.

Прогулка закончилась.

43

БАНЯ С ПОКОЙНИКОМ

— Подъем! Баня! Снимайте бельё с постелей! — громко кричали санитары и стучали дверями, открывая палаты.

За окном темно, даже стрижи ещё спят.

Отделение строем двинулось в баню. Это было то самое полуподвальное помещение, где мы принимали холодный душ, попав в больницу. В маленькой раздевалке было тесно, и она не вмещала всех людей. Санитары с криком и угрозами подгоняли больных поскорее раздеваться и заходить в душевую. Из тех же ржавых восьми леек еле текла чуть теплая вода. Использованные куски хозяйственного мыла передавались из рук в руки. На бетонном полу не было никаких деревянных настилов, и мыльная грязная вода, не успевая сливаться в канализацию, покрывала весь пол комнаты.

Голые, желтого цвета тела с атрофированными мышцами и круглыми надутыми животами окружали меня со всех сторон. Намылившись один раз и смыв с себя мыло я выскочил из душа в раздевалку, где было окошко для выдачи чистого белья. Там в полумраке возле окна сидел больной из нашего отделения. По обе стороны от него стояли два плохо обструганных деревянных гроба, на них он разложил стопками полотенца, рубашки, трусы и кальсоны.

— А почему здесь гробы? Что их хранить больше негде? — спросил я.

— Потому, что морг здесь. Вон и на выписку мужик лежит, — и он указал рукой во мрак, где только теперь я разглядел прикрытого простынею покойника, лежавшего на бетонном столе. Меня охватило чувство брезгливости к выданным вещам и хотелось поскорее выбраться из этого помещения. Только теперь я понял смысл слов больных, когда они рассказывали о ком-то и говорили: «Он выписался через „баню“».

Санитар заметил, что я уже стою одетый у выхода, когда большинство ещё только выходит из душа одеваться.

— Ты и ты, — ткнул

он пальцем на меня и на другого парня. — Сметите воду в душевой и раздевалку протрите. Только давайте побыстрей!

Он приказал раздатчику выдать нам швабры и тряпки. Мне очень не хотелось снова спускаться в баню. Я шел и ругал себя за то, что попался на глаза санитару, но делать было нечего.

В отделении существовал строгий порядок в отношении заправки кроватей, за которыми ревностно следили санитары и медсестры. Можно было сидеть, но лежать на заправленной кровати категорически запрещалось. Хочешь лечь — разденься и расстели постель, встал — заправь кровать, поэтому приходилось в течение дня по нескольку раз разбирать и заправлять кровать. Может быть, для здорового человека это просто мало-приятное и нудное занятие, но под воздействием нейролептиков — это была очень тяжелая работа.

44

СВИДАНИЕ С РОДИТЕЛЯМИ

Перед самым обедом меня вызвали на свидание.

— Ведите его, только сначала переоденьте, — приказала медсестра санитару.

— Ну-ка, покажись! Брить тебя надо? — санитар бесцеремонно крутил рукой мою голову. — Ладно сойдет, — решил он.

Я переоделся в новенький зековский костюм с такой-же новенькой кепкой и мы пошли.

«Увижу ли я Мишу на свидании?» — думал я и рассматривал всех, кто встречался по дороге, надеясь увидеть брата. Одна колонна больных плелась в баню, другая — на прожарку с матрасами на плечах, в битком набитом прогулочном дворе были люди, возле ворот в сопровождении санитаров стояло примерно пятнадцать больных, ожидавших свидание. Миши, к моему огорчению, нигде не было.

Комната для свиданий располагалась внутри четырехэтажного административного корпуса. Больные рассказывали, что здесь покончил жизнь самоубийством один из строителей. Две длинные лавки стояли под стенами с барьерами, между ними прохаживался прапорщик. Нас, больных, усадили под стенкой с одной стороны, родителей и родственников — с другой. В торце комнаты, у выхода на лавке расселись санитары и медперсонал. Между родственниками и больными расстояние было метра два, по этой причине нужно было громко говорить, перекрикивать соседа. Шквал шума нарастал так быстро, что прапорщик приказывал говорить тихо, иначе он прекратит свидание. Возле меня сидел совсем молодой парень, кавказец, очень больной. Его старенькие родители не знали как быть. Глядя на них можно было определить, что они приехали из далекого горного аула, где не говорят по-русски.

— Разговаривать только по-русски! — предупредил их прапорщик.

Видно было, как эти двое старых людей испугались столь большого начальника и теперь молча сидели, поглядывая то на прапорщика, то на сына. Парень перешел на очень плохой русский, даже я, сидя рядом не мог понять его слов в шуме голосов.

— Тише, прекращу свидание! — повторял прапорщик. В этом шуме было одно маленькое преимущество: когда балаган достигал своего предела, можно было кричать что угодно и получить любую, даже запретную информацию, не боясь быть услышанным. Мои родители пришли вместе с моей двоюродной сестрой, Любой, но ей было только 15, её не пустили на свидание, и она ждала на улице. Отец пытался попросить прапорщика, чтобы она вошла, но получил замечание от него и теперь молчал, как провинившийся школьник. Гуманная советская власть запрещала впускать на свидание детей до шестнадцати лет, не желая травмировать их детские души от встречи с родственниками, находящимися на лечении в психбольнице.