Побеждённые (Часть 1)
Шрифт:
– Шура, да в чем же мы виноваты? Когда началась революция, мне было семь лет, а вам десять.И еще, как мог он знать, кто мы по происхождению? Если бы мы прогремели мимо в золоченой карете, но мы - как все, мы одеты ничуть не лучше окружающих!
Он прижал к себе ее локоть:
– Тут не нужно кареты, Ася! Вас выдает лицо - оно слишком благородное. У вас облик сугубо контрреволюционный. Да и мой вид тоже очень и очень характерный! Недавно я зашел в кондитерскую, а продавщица говорит: "Вид господский, килограммный, а покупаете вовсе незаметную
Ася засмеялась, а потом сказала:
– Милый килограммный Шура, мне очень грустно!
В этот вечер неожиданно раздался звонок - редкость в опальном доме. Открыв, Ася увидела невысокую худощавую фигуру молодого скрипача - еврея из музыкальной школы.
– Доди Шифман!
– радостно воскликнула Ася и вылетела в переднюю.
– Здравствуйте, Ася! Я пришел сообщить, что репетиция нашего трио состоится не в пятницу, а завтра; заведующий инструментальным классом поручил мне вас предуведомить. И еще... у меня вот случайно билеты в "Паризиану", идет хороший фильм... Не пойдете ли вы со мной?
– С удовольствием, конечно, пойду!
– Ася подпрыгнула и уже схватилась за пальто, но, обернувшись на француженку, встретилась с ее суровым взглядом.
– Вы разрешите мне, мадам? Или следует спросить бабушку?
– растерянно пролепетала она.
– Laissez-moi parter moi-meme avec M-me votre grande mere*,- ледяным тоном отчеканила француженка и вышла.
* "Позвольте мне самой поговорить с вашей бабушкой" (франц.)
Напрасно прождав две или три минуты, Ася выбежала в соседнюю гостиную и оказалась перед лицом выходившей из противоположной двери Натальи Павловны.
– Это что? В пальто прежде, чем получила разрешение? Ты не советская девчонка, чтобы бегать по кинематографам с неведомыми мне личностями.
– Бабушка, это Доди Шифман, - скрипач из нашей музыкальной школы.
– Что за непозволительная интимность называть уменьшительным именем постороннего молодого человека? Выйдешь замуж, будешь ходить по театрам с собственным мужем, а этот еврей тебе не компания.
– Бабушка, да ведь Доди слышит, что ты говоришь! За что же его обижать! А по имени у нас в музыкальной школе все называют друг друга.
Ася выбежала снова в переднюю и, увидев, что Доди там уже нет, вылетела вслед за ним на лестницу.
– Додя, подождите, остановитесь! Мне очень неприятно, что вас обидели! Бабушка - старый человек, у нее много странностей; меня она ни с кем никогда...
– и, настигнув молодого скрипача, ухватилась за рукав его пальто.
– Я все отлично понял, товарищ Бологовская, бабушка ваша не дала себе труда даже снизить голос.
– Доди, милый! Не подумайте, что я в этом участвую и тоже думаю так! В первый раз в жизни мне стыдно за моих! Евреи - такой талантливый народ Мендельсон, Гейне... Пожалуйста, не обижайтесь, Доди! Иначе мне тяжело будет встречаться с вами, и трио потеряет для меня свою прелесть. Извините? Ну, спасибо. До завтра, Доди!
В этот день Наталье Павловне дано было еще дважды
Вскоре после того, как она указала надлежащее место молодому скрипачу, зазвонил телефон и трубка попала в руки Натальи Павловны. Говорил профессор консерватории - шеф Аси, который просил, чтобы Ася явилась к нему на урок в виде исключения в один из номеров Европейской гостиницы. Дело обстояло весьма просто - маэстро был в гостях у приезжего пианиста - гастролера и, сидя за дружеским ужином, внезапно ударил себя по лбу и воскликнул:
– Ах, Боже мой, я забыл, что через десять минут у меня урок!
– и рассказал собеседнику о своей неофициальной ученице.
– Так пригласите ее сюда, и тогда это оторвет у вас какие-нибудь полчаса, кстати, и я ее послушаю, - отозвался второй маэстро.
Сказано - сделано. Но для Натальи Павловны вся ситуация представилась совсем в иной окраске...
– Что? Девушку в гостиницу? Этому не бывать. Нет. Нет. Если ваш гость желает послушать мою внучку - милости просим к нам. И никаких исключений!
Но завершающее выступление Натальи Павловны было великолепно в самом истинном значении этого слова: она уже сидела за вечерним чаем со своими друзьями-домочадцами, когда навестить ее явился один из прежних знакомых. Разговор зашел о положении эмигрантов.
– Как бы ни было оно тяжело, а все-таки несравненно легче нашего, позволил себе заметить гость.
– Мы с вами, Наталья Павловна, сделали очень большую ошибку - нам следовало уже давно уехать с семьями. В двадцать пятом году в Германию выпускали очень легко, и я уверен, что там наша жизнь шла бы нормально.
Наталья Павловна нахмурилась:
– Нормальной жизнь на чужбине быть не может. Мне, русской женщине, просить убежища у немцев? Мой муж, мой брат и оба мои сына сражались с немцами.
– Помилуйте, Наталья Павловна, вы предпочитаете иметь дело с большевиками? Кажется, они уже достаточно себя показали!
– Я бы отдала все оставшиеся мне годы жизни, лишь бы увидеть конец этого режима, - с достоинством возразила старая дама, - но это наша, домашняя беда. Пока я в России, я дома и лучше кончу мои дни в ссылке, чем буду процветать за рубежом.
Головка Аси слегка вскинулась от радостной гордости за бабушку, а глаза мадам восторженно сверкнули.
Впечатления этого дня растравили Асю. Перед сном она по своему обыкновению поцеловала маленький эмалевый образок, стоя уже раздетая на коленях в своей кровати. Этот эмалевый образок и плюшевый старый мишка две только вещи принадлежали лично ей во всем доме. Но ей и не нужно было ничего. Улегшись, она некоторое время ворочалась с боку на бок, вспоминая обиду Шифмана, звонок из Европейской гостиницы и гордый ответ бабушки о жизни в эмиграции; но потом мысли Аси стали отлетать куда-то вдаль, где сияло голубое детское небо.