Побежденный
Шрифт:
— Пожалуй, — ответил с легкой неловкостью Ганс.
— Тогда почему не пойдете с другой? Я не ваш тип. Не тот, который нравится немецким офицерам.
— Я вполне способен сам составлять свои мнения, — чопорно ответил Ганс, так как не мог допустить, чтобы столь величественное сообщество, как каста немецких офицеров, подвергалось классификации.
Тереза рассмеялась к раздражению сводни, начавшей довольно громко бормотать себе под нос. Тут Ганс заупрямился и решил довести дело до конца.
— Примирись с тем, что я остаюсь, — сказал
Злобно глянув на него, Тереза заговорила:
— Для начала берете мне бокал самого дорогого вина. Когда я выпью его берете еще. Потом еще. Затем я подзываю подругу, и мы снова пьем. Потом я съедаю бутерброд, за который с вас дерут втридорога. Потом снова пью. Потом подходит цветочница, я застенчиво гляжу на вас, и вы покупаете мне цветок. Потом я пью еще — и если достаточно опьянею, там посмотрим.
— Ничего не посмотрим, — резко ответил Ганс. — Меня трудно обмануть и если я буду вынужден платить за все то, что тебе, собственно, не нужно и чего я, собственно, не хочу тебе покупать, то буду рассматривать это как предоплату, так что примирись с этим.
— Почему вы все время мигаете? — спросила Тереза.
— Потому что воюю с сорок первого года почти без отпуска.
— И от этого начинают мигать?
Она явно старалась разозлить Ганса, и Гансу захотелось оказаться на месте Бремига. Бремиг уже сидел за другим столиком, смеялся и шутил с полной венецианкой; они целовались, что-то рассказывали друг другу. Уловив взгляд Ганса, он вытянул шею, словно бы говоря: «Дуралей, вечно выбираешь самую трудную дорогу».
— Хорошенькая, правда? — спросила Тереза.
— Божественная, — язвительно ответил Ганс. Тереза снова рассмеялась.
Подошел бармен.
— Бутылку самого дорогого шампанского, — заказал Ганс, — пару бутербродов и букетик цветов. Побыстрее.
— Две бутылки шампанского, — сказала Тереза.
— Три, — сказал Ганс, — и стакан молока для меня.
— Одну бутылку, — сказала Тереза.
Бармен, пожав, как обычно, плечами, удалился.
— Можно, я скажу тебе что-то очень личное? — спросил Ганс.
— Ничего личного сказать мне вы не сможете, — негромко ответила она, — потому что я не личность. Я утеха для тоскующих по дому солдат.
Кто вложил ей в голову такие замысловатые понятия? Она произнесла эти слова так, словно заучила их.
— Сколько тебе лет? — спросил Ганс.
— Двадцать семь.
— Быть того не может.
— Тогда не спрашивайте. Дамы не любят называть свой возраст.
— Тебе девятнадцать.
— Спасибо.
Она приняла застенчивый вид.
Появилось шампанское, и после извлечения пробки из горлышка вырвался лишь легкий, раздражающий вздох.
Жидкость была выдохшейся, сладкой; бутерброды с трудом можно было назвать бутербродами — каждый состоял из двух ломтиков черствого хлеба с вялым листиком салата между ними, букетик оказался поникшим цветком с шипами, который Тереза вернула бармену, поскольку
Бремиг затянул старую немецкую народную песню с грубыми словечками, венецианка пыталась ее гармонизировать. Другие офицеры в разных частях зала помогали ей в этом.
Ганс мрачно взирал на эту хорошо знакомую сцену. Тереза обратилась к нему гораздо более мягким голосом, чем раньше:
— Ты не похож на остальных. На сей раз Ганс не ответил.
Тереза без удовольствия допила из бокала вино, взяла Ганса под руку и сказала:
— Пошли?
Ганс был рад покинуть это заведение, но, едва встав, тут же превратился в мишень грубых насмешек со стороны Бремига и остальных, которые объединились и готовы были начать безрадостную оргию.
Ганс помог Терезе надеть поношенную меховую шубку, и они вышли. Ночь была очень светлой, пронизанной затаенным волнением. Небо то и дело озарялось вспышками летних молний, время от времени далекий грохот орудий нарушал неземную тишину в тени собора. Переходя площадь, они слышали звук своих шагов, многократно отражавшийся от мраморного фасада. Какой-то солдат хотел было окликнуть их, но увидев, что это всего-навсего офицер и женщина, снова погрузился в свои унылые мечтания.
Путь их пролегал мимо ряда громадных суровых статуй, застывших в нескончаемой уничижительной критике крохотных существ из плоти и крови, столь беспечно проходящих на уровне холодных пальцев их каменных ног. Ганс не обращал внимания на этих обветренных критиков. Он был слишком охвачен каким-то странным, терзавшим его беспокойством. Тереза тоже не обращала внимания. Она хорошо знала их, они были для нее просто ориентиром.
Они вошли в узкую улочку, оставив статуи за их ночной беседой. Безмятежные, величественные скульптуры являлись символом города, не замечали жалких приливов и отливов жестоких завоеваний и вошли в людскую память гораздо прочнее, чем сражения.
Тереза остановилась у неприглядной двери и стала искать в карманах ключ.
— Ты действительно хочешь в помещение? — неожиданно спросил Ганс.
— Конечно, — ответила Тереза, — здесь очень холодно. Холодно не было.
Они поднялись по скрипучей лестнице и вошли в комнату с небольшим балконом. Комната была скудно обставленной, пропахшей растительным маслом. Пол, выложенный кафелем на псевдомавританский манер, отражал лунный свет, поблескивая, будто стоячая вода.
— Не зажигай света, — сказал Ганс.
— Это еще почему? — спросила Тереза, привычно подошла к окну и задернула шторы.
— Мне бы этого не хотелось.
— Надо же, — сказала Тереза, включив лампочку без абажура над потрескавшейся раковиной.
— Почему ты все время поступаешь наперекор?
— Я независимая.
Тереза принялась расстегивать платье.
— Ты что делаешь? — спросил Ганс.
— Если ты не задержишь меня надолго, я вернусь в клуб и, возможно, выпью еще шампанского с другим офицером, — ответила она и сняла платье.