Побежденный
Шрифт:
Ганс протянул свою и почувствовал, что его пальцы стиснуты в средневековом орудии пытки. Сжатие стало невыносимым, и Ганс согнулся в попытке найти облегчение. Улыбка на лице Пихля объяснялась скорее усилием, чем доброй натурой.
— Есть у меня силенка, а? — проворчал он.
— Порисоваться он любит, — пренебрежительно сказала Марта.
— Думай, что говоришь! — шутливо предостерег ее Пихль.
— Я вся в синяках, — продолжала Марта с отталкивающей застенчивостью.
— Что, не слышала?
Пихль выпустил руку Ганса, и тот взглянул на свои пальцы. Они походили на
— Как вас зовут?
— Ганс Винтершильд.
— Звание?
— Минутку, — сказал Ганс. — Вы немец или итальянец?
— S"udtiroler [52] — один из проклятых, — высокопарно ответил Пихль. — Один из тех, кого Гитлер пожертвовал своим союзникам — паспорта у нас итальянские, язык немецкий, сердца и культура тирольские. Марта, вина. Серьезный разговор без него невозможен.
52
Южнотиролец (нем.).
Темное вино окрашивало язык и сильно пахло. Хуже чеснока. Поскольку вкус его был лучше остающегося привкуса, Ганс все пил, пил и рассказывал о войне.
Марта сидела, сложив руки на коленях, и спокойно слушала. Вскоре появилась девочка со школьной подругой. Пихль притянул обеих к себе и, слушая Ганса, рассеянно ласкал их. Одну, сестру Марты, звали Трудль, имени другой Ганс не разобрал. Пихля, казалось, охватил какой-то покой, когда Ганс заговорил о России. О ней он рассказывал подробно — она находилась далеко, и можно было не обременять себя фактической точностью. Он не прибегал к приукрашиванию, но мог создать драму из унылых зим той суровой сдержанностью, которой герои пользуются, чтобы людям, не сражавшимся на войне, представить свои подвиги еще более значительными.
Когда Ганс умолк, Пихль устремил взгляд вдаль, полуприкрыв глаза в сладострастном наслаждении какими-то тайными мыслями. Наступило молчание. Женщины перешептывались и робко улыбались.
— Знаете, — пробормотал наконец карлик, закурив глиняную трубку, более колоритную, чем практичную, и заполняя комнату с деревянными стенами дымом, от которого Гансу приходилось сглатывать, — знаете, я всю жизнь получал то, что хотел. Игрушки? У меня их были целые горы, потому что я урод. Каждый мой каприз удовлетворялся. Родители, одержимые чувством смутной вины за то, что породили меня, полностью мне подчинялись. Учителя в школе считали меня очень умным, потому что жалели, и полагали, что меня нужно больше поощрять, чем обычного мальчишку. — Засмеялся. — Я использовал их. Использовал всех.
Женщины снова заулыбались. На сей раз он заметил их улыбки.
— С женщинами тоже не возникало проблем. Не спрашивайте почему; но мне от них проходу не было.
Женщины поглядели на Ганса с любопытством, словно приверженки какого-то тайного культа, находящие утешение в таких удовольствиях, которые общество, если б могло их представить себе, подвергло бы суровому осуждению. Наступило молчание. Ганс в смущении, скорее интуитивном, чем сознательном, опустил глаза.
— Почему вы мигаете? — отрывисто
— Ничего не могу с этим поделать, как и вы со своим обликом.
— Чушь! — выкрикнул Пихль, надменно глядя широко раскрытыми глазами. — Мигание — это нервное расстройство. А то, что случилось со мной, с нервами никак не связано. Ненавижу нервы. Они свидетельство капитуляции перед давлением обстоятельств. Признак слабости.
Ганс разозлился, но не мог найти слов для выражения своих чувств.
— Да, герр Винтершильд, — продолжал Пихль, — вы слабак.
Женщины смотрели на Ганса, словно присяжные.
— Куда собирались ехать, когда хотели украсть мой мотоцикл?
— Я не крал его.
— Вам не удалось его украсть. Куда?
— Во Флоренцию! — выкрикнул Ганс.
— Во Флоренцию? — удивленно прошептал Пихль. — С какой стати спасающемуся бегством немецкому офицеру ехать туда?
— По личным причинам.
— По личным? У солдата без армии, без правительства есть личные причины углубляться на занятую противником территорию?
— Не понимаю, зачем мне отвечать на все ваши вопросы, — сказал, поднявшись, Ганс. — Кто вы такой? Что вам от меня нужно?
— Не волнуйтесь. Немцы помогают друг другу.
— Но ведь вы не немец…
— Как вы смеете так говорить! — выкрикнул Пихль и подскочил, сбросив девчонок с коленей. — Я готов допустить, что вы перенесли много лишений, но это не означает, что вы знали, за что воюете!
Будучи не в силах снести это обвинение, Ганс вышел из себя, его громкий голос постоянно тонул в грудном басе Пихля. Лишь после четверти часа ожесточенного спора они пришли к согласию относительно ведущей роли Германии в мире. Чтобы прекратить ссору, Пихль предложил еще раз обменяться рукопожатием, но Ганс отказался. Карлика это позабавило.
— В сущности, вы хороший парень, — сказал он, хлопнув Ганса по спине с такой силой, будто валил дерево. — Но молодой и очень возбудимый. — Потом помрачнел, посерьезнел. — Я сказал, что наслаждался жизнью, но одна ее сторона неизвестна мне — я ищу путь к ее подобию, словно слепой, смутно догадывающийся, что может представлять собой свет. Я силен. Я здоров. У меня воинственный нрав, однако я никогда не знал, что такое находиться плечом к плечу с безымянными товарищами в одной шеренге, не знал той мистической связи, которая существует между мостовой и сапогом, ударяющим по ней в мерном ритме, отдающимся эхом среди домов, не знал подчинения личности первобытной, неиссякаемой силе, биения пульса армии, ведомой флейтой и горном к непостоянным границам. Ям, пам, пам — и ям, пам, пам!
Напевая марш Баденвейлера, тот самый, что зажигал глаза фюрера беспокойным честолюбием, заставлял его вскидывать голову, словно раздраженный удилами конь, Пихль принялся маршировать из конца в конец комнаты. В неверном свете от горящих дров горб его походил на вещмешок пехотинца, огромная голова с длинными, спадающими на короткую шею волосами казалась покрытой каской.
Это являлось глумлением над верой, в которой Ганс был воспитан, и он содрогнулся, однако на сей раз без возмущения.